Рембрандт - Аким Волынский

В 1660 году Рембрандт вновь возвращается к библейским темам. В картине, находящейся в Румянцевском Музее, мы имеем трех действующих лиц этой истории: Эсфирь, Агасфера и Амана. Картина написана на густом темном поле. Агасфер и Эсфирь залиты светом магния. Героиня дана прекрасной иудеянкой, и можно лишь отметить, что голова её несколько мала. Стол убран яствами, прикрытый тяжеловесною скатертью. Несмотря на художественно-живописные прелести этой картины, она всё же только сказочна, а не монументальна, каковой ей надлежало быть. Образ Амана намечен великолепно и до известной степени повторится в Эрмитажной картине, названной по каталогу «Падение Амана». Наконец, мы имеем ещё две картины на ту же тему, в Бухаресте и в «Эрмитаже». Бухарестская картина, кажущаяся фрагментом, представляется особенно замечательною. Лицо Эсфири, при всей своей красоте, написано в духе и в манере, совершенно чуждых Рембрандту. Оно могло бы принадлежать кисти итальянского или французского художника того же XVII века. Лицо Амана, в резком контрапостном движении, неясно, с трудом различимо. Но фигура Мордехая представляет собою одно из совершенств, достигнутых иллюстративной кистью Рембрандта. Такое лицо может быть только иудейским и понятным только по-иудейскому. Борода, нос, выражение губ, сомкнувшихся в мягко-мудром рисунке, слегка зачесанные назад волнисто-нежные пейсы – всё это насквозь проникнуто семитическим духом, не оправленным ещё никакою ассимиляцией. Но всё это только второстепенные детали картины, по сравнению с двумя кардинальными её чертами: склонением головы и жестом рук. Всякая иудейская голова, если только она подлинно иудейская, не сидит гордо на шее. Над головою опочили столбы веков, с их несчастьями и катастрофами, и еврейская голова это чувствует. Вот она и сгибается слегка вниз, с едва заметным уклоном вбок, и такой жест её имеет характер в одно и то же время и иератический, и естественный. Так именно склонил в картине Рембрандта свою голову Мардохей. Он простер свои руки вперед, с открытыми во внутрь ладонями, друг против друга, в красноречиво-сдержанном жесте. Если вытянуть руки целиком, получится кричащий театральный эффект в ипокритном стиле. Но всё ипокритное чуждо еврейству. Жесты его не растекаются в пространстве, не расплескиваются вихрями по сторонам, а собранно замыкают его внешнюю манифестацию в чрезвычайно узкие пределы. Человек говорит и волнуется, но всё это происходит на маленьком пространстве в каком-то клубке, в каком-то комке, где-то не на улице и не на сцене, а в интимном уголочке. Так именно всё это и понято Рембрандтом. В картине имеется несколько лиц. Но они не существуют, образуя лишь гобелен, на фоне которого рельефно и жизненно выделяется фигура Мордехая. Всё внимание зрителя неудержимо направляется к лицу и к рукам Мордехая. Есть что-то бесконечно глубокое в такой трактовке сюжета. Не представляется ли и весь мир, в его парадно-театральных и трагических перипетиях, тоже только некиим гобеленом, перед которым единственно реально совершается гиперборейская миссия еврейского народа. Над всеми потоками событий всё время видны сдержанно протянутые руки Мордехая в их молитвенно скрещенном жесте.