Рембрандт - Аким Волынский

Ещё один образчик критики близорукой и в высшей степени наивной. Имеется картина 1653 года, во владении американской собирательницы Гэнтингтон, под которой осторожный Розенберг подписывает «Виргилий» с вопросительным знаком. Но в своём комментарии к этому произведению он говорит буквально следующее: «Если принять в расчет, что Рембрандт знал Виргилия, то не представляется невозможным, что он хотел дать в своей картине идеальное изображение поэта, образцом для которого служил Гомер. Бюст Гомера, на котором покоится рука изображенного лица, находится во владении Рембрандта».

24 августа 1924 года

Так характеризует эту картину Розенберг. Но, конечно, не Виргилий перед нашими глазами, если б даже и сам Рембрандт так окрестил свою картину. Перед нами еврей в странном одеянии: на темный кафтан наброшена часть костюма, которую нельзя назвать плащом. Это большая светлая накидка, снабженная широчайшими рукавами, плиссированными у кистей. По кафтану простирается блестящая лента, придерживаемая левой рукой. На голове плоская и темная шляпа. Правая рука, как мы уже знаем, опирается о голову Гомера. Никаких отношений эта фигура к Виргилию не имеет. Объяснить детали костюма незнакомством Рембрандта с древнеримскою одеждою никак нельзя. В других картинах он проявил это знакомство в полной мере и, кроме того, художник обладал большой коллекцией, в которой, несомненно, было много изображений из античного мира. Таким образом, в одеянии guali Виргилия приходится допустить некоторую преднамеренность. Мы можем разрешить себе гипотезу, что Рембрандт дал аллегорическую фигуру, ни в какой мере и не помышляя ни о каком Виргинии. Допустим на мгновение, что Рембрандт, обозревая еврейскую историю, и сам испытывал в своей душе многообразные расслоения веков и национальных влияний, захотел отметить своей кистью первый серьезный отправной пункт в составе метаморфоз, искажавших чистый облик иудаизма. С ханаанскими племенами еврейство хотя и сливалось, но оно их победоносно растворяло в самом себе. Они входили в тело Иуды и таяли в нём. Но Израиль ожидало столкновение с большими, чуждыми ему культурами, нанесшими ему неизбежную рану. Тут тоже происходило габимизирование иудейского первоисточника; но габимизирование это несло сознательный характер: Израиль стоял перед лицом противника, величину и гений которого он сам хорошо измерил. Отсюда пошли культурные токи в самых недрах еврейства и потребовалась самоотверженная деятельность революционных трибунов маккавейской семьи, чтобы, если не спасти Израиль от чужеземного ига, то, по крайней мере, гарантировать его от внутреннего разложения. Костер, зажженный рукою Иуды Маккавея, до сих пор ещё горит в памяти народа. С этого именно пункта, болезненного и опасного, и начинается прогрессивный рост иудейского духа, достигающий настоящего цветения в эпоху халифатов. Еврейство мало-помалу втягивается в общеисторический процесс в качестве фермента, а не замкнутым ингредиентом, подобно какой-то жемчужине, закрытой известковой коркой. Отныне оно воспринимает чужие влияния и само воздействует на чужую среду. Оно начинает сиять не только себе, но и миру. Самый расовый скелет его как бы умягчается, как бы увлажняется, обнажая в себе те растительные корни, которые лежали под землею без движения, и которые теперь начнут функционировать в новокультурных образованиях. Если бы к расовому древу иудаизма не была привита эллинская лоза, из недр его не выросло бы христианство, ибо самое христианство есть ничто иное, чем пластически-растительное отражение сухих каменных концепций Иуды и Беньямина.