Рембрандт - Аким Волынский

Пройдем мимо аллегорики Вестфальского мира и остановимся вскользь на таких картинах как «Фабий Максим», «Виргилий», «Юпитер и Меркурий» в гостях у «Филемона и Бавкиды», «Клавдий Цивилис», «Гомер» и «Лукреция». Римская историчность несколько ближе Рембрандту, чем эллинская эпопейность. Хорошо представлен Фабий Максим, сидящий, увы, на небольшой карусельной лошади. Но всё остальное второстепенно и моментами даже смешно. Смешон окончательно римский орел, несомый на хоругви, совсем как в грубом уличном карнавальном шествии. Стоит вспомнить цуги Цезаря у Андреа Мантеньи, чтобы почувствовать всё ничтожество достигнутого эффекта в рассматриваемой картине. Интересно изображение ужина у Клавдия Цивилиса, в стокгольмском музее. Картина кажется незаконченною. Она испещрена красочными мазками, в высшей степени идущими к её фантастическому характеру. Картина эта настолько замечательна и многознаментальна, что на ней надо остановиться со всем вниманием. Конечно, здесь нет никакого Клавдия Цивилиса. Перед нами символическое масонское священнодействие. Весь стол испускает магический свет, заливающий фигуры. Фигуры кажутся видениями в этом отброшенном от стола свете. У гроссмейстера остриё меча сияет в интенсивном блеске. Представлено всё человечество за волшебным столом. Тут все профессии, звания, состояния, исповедания – вплоть до католического прелата в подобающей крылатке. Крайняя левая фигура с мечом представляет самого Рембрандта, рядом с еврейским старцем библейского облика. Обе эти фигуры ближе всех примыкают к гроссмейстеру, имеющему черты Менассе бен Израиля. Эти три фигуры выделены в картине в особую группу и как бы противопоставлены всем остальным. Эти остальные фигуры тоже чрезвычайно замечательны по своим обликам, хотя почти не поддаются индивидуальному истолкованию. Рембрандт очень секретничал с сюжетом этой картины и так успешно, что, кажется, только сейчас она поддвергается опыту посильного истолкования. Если выключить из этой группы лицо интеллигентного прелата, то все остальные лица имеют более или менее плебейский характер. В каждом движении, в каждой партии оказываются верноподданные тупицы, местные юмористы и святые, но простодушные визионеры. Таким визионером, видимым, однако, почти только со спины, представляется нам юноша в простой темной одежде. Крайняя правая фигура от зрителя осклабила лицо в ядовитой саркастической улыбке. Без скептиков не бывает человеческое общество. Но каждая партия имеет непременно и своего предателя. Иуда на этой картине представлен темной фигурой, спиной к зрителю, склонившейся над столом, с понурой головой в еврейской ермолке с евхаристическою чашею в руках. Во всём улавливается какая-то повышенная экстатичность, чреватая изменой – сначала собственной вере, а затем и всем остальным. Это настоящий габимный еврей, воплощение самой габимы. Ниже этого еврея и бок о бок с ним, на непонятном уровне, стоит фигура, может быть коленопреклоненная, с клятвенным жестом правой руки. Мечевидные светлые полосы расположены на верхней части туловища описанного юноши. Такова эта загадочная картина 1661 года, написанная за несколько лет до смерти Рембрандта. Я был бы склонен назвать её розенкрейцеровской «Тайною Вечерею» человечества. Может быть, Рембрандт дал тут последний аккорд своей собственной габимно-иудейской раздвоенности, причём избрал себе место рядом с представителем еврейского закона, к которому он так таинственно тяготел всю свою жизнь.