Рембрандт - Аким Волынский

Переходим теперь к колоритной стороне изучаемого шедевра. Она проста и не сложна. Гамма цветов слагается из красного, черного, белого и коричневого. Все эти цвета в общем, купаясь в золотистом рембрандтовском свете, дают один тон, один аккорд – ровный, успокоенный и как нельзя более идущий к необычайному драматизму картины. Если бы предположить фон пестрее, или краски ярче, то динамика всего произведения побледнела бы. Заметим при этом, что эффекты истинной динамики духа достигаются не криком, не шумом, не безумно-исступленным жестом, а сосредоточенностью тихо зреющей бури. У Леонардо да Винчи апостолы жестикулируют как итальянские актеры, что, впрочем, в духе романской расы, и, например, Французская революция имеет другую внешнюю динамику, чем революция Английская. В англо-саксонской стране Питт встает и заявляет с наружным спокойствием: «Мы не будем платить налогов», а жизнь французского Конвента протекает в яркой жестикуляции, увековеченной на эстампах тех времен. Рембрандт представил свою плотину, свою Жиронду, не по-романски и даже не по-голландски. Он влил в неё тяжкое спокойствие крайнего интеллектуализма, царившего в его душе. Оттого картина шталмейстеров производит такое неотразимое впечатление на глаз. Она тиха, скромна, сдержана по внешнему своему виду, но в глубине её ощущается весь гул подавленных страстей.

Мы должны признать «Синдиков» величайшим из произведений Рембрандта. Художник медленно и секретно поднимался на эту идейную высоту. Приехав в Амстердам ещё молодым человеком, он на первых же порах дает в своей «Анатомии» урок на тему об абсолютной ценности научной мысли. Критики превозносят натуралистическую прелесть этой картины, хотя в действительности она по внутреннему своему смыслу далеко выходит за рамки протоколизма. В глубине картины, при явных влияниях и даже заимствованиях той или другой трактовки местных или иностранных мастеров, звучит самобытная струна, никогда не звучавшая ни в каких других произведениях голландского мастерства. Можно струну эту окрестить каким угодно именем. Но одно несомненно, она поет из недр старины, из глубины каких-то расовых убеждений и верований. Это не проповедь знания с декламаторским пафосом ранних университетов и ветхой Сорбонны, а какое-то литургическое вознесение знания на небывалую высоту. Синай стоял, стоит и будет стоять вечно. И на вершине Синая курится жертвенник, возженный во славу источника всех истин. Читатель припомнит, что труп на этой картине забывается глазом, который захвачен другими впечатлениями. Взгляд зрителя плывет в потоке взглядов, уносящихся в беспредельную даль. Этой картиной Рембрандт поднял знамя над Своей головой. Художник сделался очень известным в амстердамском обществе, но можно с полною уверенностью сказать, что его одиночество уже было предрешено. Это одиночество катастрофически определяется в 1642 году при выставке «Ночного Дозора». Здесь загадочный художник объявил себя врагом всякого политиканства. Картина сразу же отпугнула от себя всех. Её нельзя было ни оценить, ни понять, и это тем менее удивительно, что даже и в наше время так много споров об её содержании. Мы рассмотрели эту картину со всею возможною подробностью. Здесь же обратим внимание лишь на то, что в ней нет ещё особенной компактной цельности и внутренней гармонии. «Ночной Дозор» раздирается диссонансами, которыми была полна разорванная душа художника в этот трагический канун его дальнейшей жизни. Основная мысль картины врывается в окружающую тьму каким-то эпизодическим светом, видением девушки с петухом. Картина тревожит, настраивает, будоражит душу, но не дает ей цельного и завершенного пафоса.