Рембрандт - Аким Волынский

Здесь два лагеря – с одной стороны руководители высшей гильдейской интеллигенции, а с другой – цеховые низы и мелкое буржуазное торгашество. Интеллигенция видит большие пути, не умещающиеся в узком кругозоре слушателей. Конечно, здесь дебатируются не вопросы о человеческих правах или о присоединении Брабанта с Фландрией к старому батавскому союзу, а дело хотя и первостатейного, но гильдейского характера. Всё же мы присутствуем при конфликте двух мировоззрений, которые, в дальнейших судьбах европейский истории, примут иные формы и родят иные столкновения, социальные и политические. Мировоззрения оденутся в сталь, и мы услышим звон скрестившихся мечей и далекие набаты гражданской борьбы. В картине Рембрандта есть что-то пророческое. Можно было бы исписать целые страницы комментариев, исторических и философских, к этому несравненному шедевру, если бы не опасения отойти слишком далеко от задач художественной критики. Всё же скажем с откровенностью: по глубине заложенного в нём содержания, этот шедевр бесконечно превосходит новозаветно-ипокритскую композицию «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи. От этой «Вечери» в картине Рембрандта остались только некоторые внешние следы, правда, очень и очень характерные. Гипноз миланской фрески слишком велик, чтобы какой бы то ни было художник мог от него совершенно освободиться, когда изображаются люди за столом. Так в данном случае первый синдик раскинул руки почти в жесте Христа у Леонардо, с тем же настроением в душе. И тут, и там слышится какое-то обвинение, указание на предательство каких-то высших интересов, только в иных планах, в иных размерах и в ином содержании. Даже в самой экспрессии лица для непредубежденного глаза есть что-то от центральной фигуры «Тайной Вечери». Примыкающий к нему слева шталмейстер наклоном головы напоминает Иоанна Богослова на картине Леонардо. Каким-то волшебным намеком устанавливается исключительная дружба между двумя лицами. Всё далеко и всё близко друг к другу в двух гениальных картинах. Крайний синдик, с мешком пломб, которыми он готов ударить по головам тупых людей, идейно схож с агрессивно-пламенным Петром. Наконец, два крайних синдика слева – чем эти республиканцы не Варфоломей и Андрей винчианской плеяды? Молодой республиканец вскочил совсем как Варфоломей и оперся на стол. То же настроение, тот же гнев, тот же воинственный пафос. Мы разумеем, конечно, внешние черты. Но в картине Леонардо да Винчи всё замкнуто в себе, оторвано от человечества и народов, собрано в кулачок, в какое-то экзотическое рококо, удушающее своею теснотою и, в сущности, никуда не ведущее. В картине же Рембрандта раскрыта настежь дверь веков. Смотришь на эти лица, и, забывая момент, их собравший, уносишься мыслью к далекой Жиронде, к [Конвенту], к восторженному 1848 году и к гражданским схваткам последнего времени.