Рембрандт - Аким Волынский

Обратимся теперь к дуэтным сценкам порнографического характера. В 1634 году Рембрандт представил жену Потифара, соблазняющую Иосифа. Тема эта занимала многих художников. Сам Рембрандт посвятил ей картину, являющуюся одним из шедевров его искусства. Но то, что представляет собою офорт 1634 года, стоит совершенно особняком. Опять-таки жена Потифара представлена с крайней реалистичностью, почти невыносимою для глаз. Женщина отдернула рубаху кверху, обнажив всю нижнюю часть туловища, в позе непристойной и бесконечно вульгарной. Так какая-нибудь грубая кухарка соблазняет неопытного школьника. Ещё раз спрашиваешь себя: зачем всё это? В искусство такая картина не составляет никакого вклада, а в научном отношении она ничего не дает. Остается предположить, что игла Рембрандта, в противоречие его кисти, повиновалась странной потребности самого художника разоблачать так или иначе сексуальный секрет. Игла его любила погружаться в интимный хаос и омут грубейших страстей, отбросив в сторону всякий эстетический или идеалистический фейерверк. Что-то тут было нужно самому художнику, как в своё время были нужны Леонардо да Винчи «Браччиолини» и «Мангонетто» неведомого автора. Но в нашем гипотетическом представлении о Рембрандте, как об иудее по духу, все эти частности предстают в особенном освещении.

В одном и том же человеке – такая высота интеллектуальных откровений и постижений, и тут же рядом – грязь и помойная яма уличного цинизма. В духе ли это еврейства – спросим себя со всею откровенностью, подобающей книге анализов и исследований во что бы то ни стало. Библия являет собою неописуемое множество картин и эпизодов, где самое возвышенное, переплетается иногда с неожиданными деталями из области всяких кровосмешений, сексуальных наваждений и даже половых извращений. Это вся человеческая жизнь в многообразии, где ничто не замолчано, не забыто, не пренебреженно. И всё это в монистическом узле, без младенческих разделений на верхние и нижние бездны, к которым приучил русскую мысль Достоевский. Но в Библии ни одна деталь не служит целям любопытства. Всё дано в могучем рисунке, чудесно свободном от какого бы то ни было цинизма. Всё представлено свято, в горячем солнечном луче Элогима. В библии мы читаем о том, что муж «вошел» в жену, или же, по её просьбе «вошел» в служанку, и такие слова никого не развращают и не оскорбляют. По своей эпичности выражения эти соответствуют словам: «приложился к отцам», «отошел к отцам» и т. д.

Кроме основной библии, мы имеем обширную истолко-вательную литературу, талмудического, раввинистического и кабалистического содержания, и затем индивидуальное творчество отдельных еврейских мыслителей, поэтов, [ «пропущено»] и всяких иных художников человеческого слова. Но нигде мы не встречаемся с явлением, даже близким к порнографии. На самых романтических страницах иудейского творчества опочила благодать «Песни Песней», где все натуралистично и в своей пламенной натуралистичности религиозно. Нет порнографии в обрезанной еврейской душе. И только там, куда габима простирает то или иное своё влияние, мы можем встретиться с элементом чувственности – типа Генриха Гейне. Впрочем, и у Гейне такие уступки Габиме, особенно в её французской редакции, носят мучительные следы трагического разлада с самим собою. В этом смысле Гейне является даже иллюстратором отсутствия в еврейской душе легкой разнузданности. Но у Рембрандта мы имеем в этой области уже не французскую габиму, с её утонченностями и грацией, а грубую нидерландскую ассимиляцию, с её тяжелыми гирями плотского вожделения в духе Остадэ, Броуера и им подобных. Не блестит, не сверкает, ничто не золотится в дыму солнечного луча. Даже не пьяно. Всё сделано из земли, не очеловечено никаким восторгом, который сам себя оправдывает. Но для понимания Рембрандта приходится остановиться и на этом материале, созданном его гравировальною иглою, чтобы постичь во всех пружинах реалистический гений этого исключительного художника.