Рембрандт - Аким Волынский

Пробегая взглядом многочисленные портреты стариков рембрандтовской галереи, мы всё время встречаемся только с универсальными типами, представленными в аспекте всё обезличивающей духовности. Вот старик почти в профиль, на первый взгляд индивидуальный. У него даже мелькает своеобразное выражение в лице. Но если присмотреться пристально к картине, то и здесь всё тот же теоретический старик. Другой старик представлен с протянувшеюся на всю голову лысиною, казалось бы его лично характеризующей. Но и лысина эта исчезает из поля зрения, как только остановишься над этим лицом в длительном созерцании. Перед плазами сразу же засияет свет всё той же вечной идеи.

Сейчас мы изучаем восемь бюстных портретов, исполненных с изумительным совершенством. Под ними нет у Розенберга подписей, что это – еврей, и все они относятся к одному и тому же времени (1632–1633). А между тем, художник дал нам типичнейшие облики, схваченные среди типов амстердамского гетто. В галерее Метца имеется портрет еврея прямо из свиты садагурского цадика. Плотно вздутая борода курчавится. Волосы на голове курчавятся. Лоб изборожден морщинами глубокими и раздельными. Глаза глядят из глубочайших бездн, с апперцептивною сосредоточенностью, изолировавшею себя от всего окружающего. Такое лицо может принадлежать израильтянину любого века, вплоть до патриархального. Смотришь на это лицо, и теряешь связь со всем растительным, со всем животно-человеческим миром, и видишь его как бы образованным облаками, в их различных сочетаниях. Облачный старик плывет в небесах, клочком Саваофа, среди необозримых воздушных пустынь. Какие уж тут могут быть индивидуальные характеристики, когда речь идет о хасиде из садогурской свиты, о человеке, в котором не тикают часы повседневной жизни, а гудит колокол вечности. Весь салонный аристократизм Европы, со всеми его действительными и призрачными очарованиями, не стоит ермолки этого человека. Но и еврей из вассермановской коллекции в Париже тоже является чудом изобразительного рембрандтовского искусства, в одно и то же время, и индивидуалистического и нивелирующего всё на свете. Какой еврей перед нами! Какие глаза у этого еврея! При крепкой лепке лица, какая короткая и вместе с тем могучая растительность в белой всклоченной бороде и эпических пейсах! Весь портрет почти апология пейсов! Пусть взглянет на них здесь тот, кто над ними смеется! Они спустились из-под ермолки белой волнистой струей, являя собою каскадные боковые пряди. Еврей не думает о волосах на голове, не придает бороде никакой определенной формы, не выглаживает усов. Всё у него тут в хаосе, в облачной массе, как придется. Но рука его постоянно любовно играет с боковыми прядями, спускающимися вниз. Он их завивает, увлажняет, крутит и ласкает. В известном смысле слова это затерявшийся след исчезнувшей флоры в органическом туалете иудея. Весь он из крепкого минерала, весь в облачном окружении, и только пейсы соединяют его с растительным царством земли.

Ещё один портрет обращает на себя внимание зрителя. Опять перед нами еврей. Вы ощущаете сквозь великолепие кисти, пишущей в аллегорических тонах, характер почти тяжелый, грозный, может быть, даже и деспотический. Глаза вонзились остриями во что-то близкое перед собою. Лицо говорит о непреклонности. Но всматриваешься глубже, и начинаешь ощущать что-то уплотнившееся и сгустившееся только для одного определенного момента. Человек в полете не может быть мягким. Летящая птица всегда напряжена, как сталь. В минутном волевом порыве человек обращается чуть ли ни в летящий камень. Таков и этот еврей. Он прорезывает окружившие его скопления туч молниеносным взором. Но пройдет минута энергического подъема, и всё вернется к безмятежной ясности созерцания. Изображая секундную эмоцию, Рембрандт не забывает оттенить её черточками, которые должны указать, так или иначе, на её тяготение к вечности.