Рембрандт - Аким Волынский

Портреты неизвестных лиц мы разобьем по полу и возрастам. Прежде всего рассмотрим стариков, чтобы определить присущую Рембрандту манеру писать людей на склоне лет. В лейпцигском государственном музее мы имеем портрет старика, относящийся к ранним произведениям художника. Стоит проанализировать этот портрет. Изображен старик, весь седой, с редкими волосами на голове, с мягко фиксирующим взглядом. Лоб высокий, открытый, весь в морщинах. Борода выросла на лице беспорядочной травой. Можно ли определить, на основании этих живописных данных, характер изображенного человека, его темперамент, его индивидуальные психологические черты, склонность его души, привычки и т. д. У Ван-Дейка, что ни портрет, в его «Иконографии», то отдельный законченный тип. Индивидуалистичен и Рубенс. Портреты Рафаэля и Леонардо да Винчи, уже не говоря о Гольбейне, тоже представляют собою обособленные характеристики, с множеством нюансировок и деталей. Среди живописных гротесков Леонардо да Винчи бесконечное множество масок, и каждая маска – на свой образец. У Рембрандта мы этого не видим и не имеем. Описанный нами старик, в котором некоторые предполагают отца Рембрандта, их мог быть и зол и добр, мог иметь сангвинический или холерический темперамент – всё это не нашло в портрете определенного выражения. Перед нами просто старик, и ни одна черта его личной биографии не говорит с нами своим живым языком. Тут же рядом другой старик, в альбоме Ротенберга, писанный в те же годы, и опять-таки, созерцая картину, вы всё время отвлекаетесь от плотского портрета к темам бесплотной мысли. Старики эти думают о чём-то большом и важном, и если оставить в стороне вопросы мастерства и техники, а также светотени, то критике остается только одно: определить интеллектуальное содержание представленных лиц. Человек написан у Рембрандта как бы с таким коэффициентом, который заслоняет, заглушает, тушит всё ярко индивидуальное и личное в нём. Такова особенность больших гениев известного типа не в одной живописи. Кто думает о наружности Анны Карениной, хотя наружность эта и дана в мастерском описании? Разыгрывающаяся перед нами душевная трагедия героини романа заполняет всё внимание читателя, погружая его всецело, со всею изображаемою плотью в безличный океан мысли. При всей индивидуализации, на какую был способен Толстой, создается, в конце концов, какой-то теоретический образ, не поддающийся живому иллюстрированию. Можно иллюстрировать Тургенева, хотя и это нелегко, можно иллюстрировать Гончарова и даже Диккенса, не говоря уже о писателях второстепенных, но никому из художников не удастся зарисовать универсальные типы Л.Н. Толстого. То же необходимо сказать о Рембрандте. У него каждый старик прежде всего и главным образом является носителем идеи старости и ничего другого. Национальности изображаемых при этом лиц определить чрезвычайно трудно, потому что, как мы уже это отмечали, все старики тоже похожи на евреев. Но исключительная склонность самого художника всё евреизировать, всё иудаизировать, какой бы реальный образ не подлежал его обработке, не вызывает никаких сомнений. Даже старики, с вынесенным на грудь крестом, кажутся семитами: таков, например, старик из Кассельской галлереи. Всё обличает в нём еврейское происхождение – глаза, нерасчесанная борода, выражение лица, с оттенком глубочайшей вдумчивости, и крест кажется ничем иным, как высшей данью Габимы. Гуляет по столетнему саду почтенный еврей с супругой и ведет на привязи модного фокстерьера. Евреи в России со времени Гонты собак не любят и, вообще, не окружают себя домашними животными. Трудно себе представить в доме ортодоксального еврея попугая. Но габима имеет свои гипнозы и в угоду ей и заводятся фокстерьеры. Крест на ином голландском еврее XVII века представляется нам явлением того же порядка. Соседний старик в том же альбоме, со сдвинувшейся на правую сторону ермолкой, это уже подлинный амстердамский еврей, каким мог его изобразить только Рембрандт. В 1630 году Рембрандт был уже настоящим гением. Как высоко вознесся он в этом портрете над кистью Мирвельта или Теодора Кейзера. Перед нами типичнейший еврей во всех отношениях. На носу ощущается характерная горбинка. Нерасчесанность бороды, с едва намеченной тенденцией курчавиться, некоторая склоненное™ вбок головы, выражение утомленных глаз – всё это насквозь пронизано семитическим духом. Вы видите этого человека целиком, во всех почти подробностях его внешнего облика, и тем не менее впечатление всё же только интеллектуальное. Всё индивидуальное, всё легкое, всё характеристическое само собою сглаживается в безбрежном свету вечной идеи. Этот этюд является, может быть, одним из идеальнейших изображений еврея в мировой живописи.