Рембрандт - Аким Волынский

Далее мы указывали уже на то, что Рембрандт заимствовал отсюда же и идею самозарождения света, и использовал её в своём искусстве с невиданной широтою. Созерцая в его картинах золотой блеск нежнейших красок, мы могли бы с полным правом сказать, что это блеск розенкрейцеровского солнца, розенкрейцеровского Элогима. Встречаясь с этим неожиданным блеском, например, в «Ночном Дозоре» добрые голландцы могли только шокироваться и ужасаться. Отсюда и непопулярность великого художника не в одном лишь XVII веке. Мы знаем, как чувствительна была всегда церковная мысль к вопросам о взаимоотношениях Христа и Элогима. Одна лишь попытка уравнить сына с отцом в вопросе об исхождении духа разделила две большие церкви. Но у Розенкрейцеров и дух, и сын, и даже отец суть лишь модусы Элогима. Отсюда один только шаг и до признания Христа простым человеком, который тоже является ничем иным, как модусом мировой сущности. Не надо забывать, что с точки зрения церкви еретическая мысль эта развивалась в то самое время, когда другой гений иудаизма, Барух Спиноза, шлифовал алмазные стекла своей философии и определял more geometrico[80] понятия модуса и субстанции. Неоспоримо, что этот пункт вероучения Розенкрейцеров имеет безмерное значение в религиозно онтологическом смысле слова. Впервые после антитринитарной полемики и арианского лепета был поднят Давидов камень против дикого обожествления человека. Отныне это обожествление может держаться или рабскою традициею или только властью слов, лишенных внутреннего содержания, риторически-пустых и безвоздушных, если даже их произносит Владимир Соловьев наших дней. Никакой иной мысли не заключает в себе задача, поставленная новой философией. Сочетание Элогима с Христом обозначает только одно, что всё в мире феноменальном, среди конкретных вибраций необъемлемого космоса, подчинено какому-то единому принципу, который Леонардо да Винчи называет «великим двигателем», а Розенкрейцер «первым движением», primum mobile или же еврейскою тетраграммою. Это историческая победа новой мысли на новых путях, и в недалеком будущем можно предвидеть время, когда сказки о воплощении бога в сына плотника будут звучать почти так же наивно, как и овидиевы метаморфозы. Превращение Зевса в быка для похищения Европы или в лебедя для овладения Ледою не более фольклорно, чем вхождение в чрево девы третьей ипостаси, о котором рассказывается с таким прямодушием на первых страницах Евангелия. Зевс, как Лебедь, не менее реален, чем дух, как голубь.