Рембрандт - Аким Волынский

Почти непосредственно за этой духовной революцией в Индии, через каких-нибудь несколько веков, такой же переворот происходит и в среде иудаизма. Тут тоже пустынно-отвлеченный элемент всё время играл первенствующую роль, имея с браманизмом один общий гиперборейский корень, как об этом уже догадывался Аристотель. В иудаизме всё сухо, страстно, выспренно закончено, дышит воздухом гор и звезд. Таков архаический иудаизм. Но эволюционируя в процессе истории, он тоже вступает в мироустроительный и законодательный период, придушая хамитско-ханаанские элементы страны, весь этот растительный мир сочной Палестины. И здесь естественной реакцией тоже является новое учение, строющееся на том, что было ранее пренебрежено. Саронская роза начинает оживать, во исполнение вздохов «Песни Песней». Но и христианское учение, всё более и более ударяясь в отвлеченности, спиритуализируясь в эпоху строения догматов, теряет свою связь с растительным миром земли, то самое, что делает это учение оригинальным и ценным. Оно постепенно вырождается в дурной какой-то иудаизм, какой бывает дурная бесконечность. Буддизм, отвергая онтологическую ценность растительного мира, как и всего феноменального вообще, живет с ним в тихом ладу, в совершенной гармонии, среди зеленых лесов и не колебля чашечки водяной лилии, на которой самоутверждается Христианство же в александрийском периоде, в эпоху вселенских соборов и столкновений грандиозных теологических систем, уже становится агрессивно-аскетическим, иконоборческим. Оно предает огню всё, что не есть его потусторонняя мораль, отвергая все красоты, все искусства, как прах и дым, все упоения и услады, без которых человеку не нужно никаких ни земных, ни небесных богов. Лишь в отдельных эпизодах христианской истории, в Ассизе или в Фиванде, мы наталкиваемся на нежное отношение к природе. Но эта нежность, дальний трансформированный отклик буддийского чувства, не имеет ничего общего с воинствующею церковью, которая не культивирует таких прогрессивных ростов. Тем ценнее появление этих ростков в религиозной символике XVII века, где канон растительности получает определенное выражение. В этом отношении особенно характерным представляется лежащее перед нами изображение древа познания добра и зла. Корни этого дерева покоятся в трех кругах, с массонскими треугольниками в центрах. Для образования числа пять к этим трем большим кругам присоединены ещё два круга. Из них один малый, со всевидящим оком посередине, находится в месте пересечения трех больших кругов. Все же круги увенчаны пятым кругом, высящимся над верхним треугольником. Этот круг – желто-солнечного цвета, и имеет в своём центре лучеиспускающее человеческое лицо. Пространство же этого круга усыпано звездами. Дерево дает две большие ветви, спускающиеся книзу и обременные плодами. К этим плодам тянутся по обеим сторонам три пары рук, разного цвета. Одни руки устремлены к добрым плодам, а другие – к греховным. Всё же дерево из верхнего облака придерживается мироправительною рукою.

В этом изображении кардинальное место отдано самому растению. Простая аллегорика удовольствовалась бы схематическим изображением дурных и добрых плодов, вероятно, в обычном стилизованном виде. Здесь же внимание отдано каждому листочку и малейшим разветвлениям корней, представленным в пределах трех больших кругов. Чуствуется какой-то триумф пренебреженного растения в космонической системе мироздания. Тут блестит в очаровательном рисунке, великолепно раскрашенном, поэзия эстетического чувства. Звезды и листья даны в такой гармонии, до какой не мог бы додуматься простой аллегорист. И справедливость требует сказать, что среди символических фигур XVI и XVIII веков это, конечно, одна из пленительнейших. Рембрандту картина могла быть известна в том или другом варианте, и, во всяком случае, его другу Менассе бен Израилю, любителю и философу кабалистических знаков того времени.