Рембрандт - Аким Волынский

Таковы главные варианты, изображающие основную идею Розенкрейцеров. Это идея синкретическая и, говоря нашим термином, идея габимная в полном, широкая, всеохватывающем смысле этого слова. Исповедники христианской религии XVI и XVII веков с ясностью почувствовали и пластически изображали союз двух мировоззрений, ветхозаветного и новозаветного, причём почти повсюду христианство поставлено ими на своё место, как одна из ветвей многолиственного иудейского древа. Христианство только веточки, только росток Элогима, пышно расцветший в условиях исторической культуры. Мы уже знаем, что Менассе бен Израиль занимался кабалистикой, которую Розенкрейцеры ввели в круг своих умозрений и герметических наук. Друг Менассе бен Израиля, изучаемый нами Рембрандт, несомненно, причастен всей этой выспренней символике и воспринял её в своё искусство. Оно тоже является сочетанием Элогима с новозаветным отпрыском, который, впрочем, в его изображении лишен божественности. Мы увидим ниже, что в этом искусстве христианский росток занимает всё-таки подчиненное место и что господствует почти во всём, во всяком случае в главнейших концепциях его творчества, дух чистого иудаизма. Габимный элемент это некое следствие ассимиляции, внесенной в творчество Рембрандта веянием исторических обстоятельств. Вводя в оборот термин «габима», «габимный», я считаю не лишним на этом месте разъяснить, что между ассимиляцией и габимой существует принципиальное различие. Габима – это только компромисс, ассимиляция же – это слияние или попытка к нему. В основе той и другой лежит не бессознательная мимикрия, а диктуемое обстоятельствами усвоение внешних или внутренних форм чужого быта и чужих верований. Рембрандт продукт именно габимы, а не ассимиляции, и потому-то примат иудейского духа выступает в его произведениях с такой исключительной ясностью. Но так же выступает этот дух из другого отпрыска, на этот раз действительно установленного, иудейского древа, как Генрих Гейне. Несмотря на ранние романтические свои увлечения и игру с культом девы, Гейне возвышается до истинного пафоса только тогда, когда касается иудейства. «Суббота», «Иегуда бен Галеви», «Бахарахский раввин» и многое-многое другое в этом же роде принадлежат к потрясающим страницам немецкой лирики в первую половину XIX века. Но и все мы, деятели новейших формаций литературы, философии и искусства, тоже являемся ничем иным, как детьми исторической габимы, куда-то всех вперед ведущей, с первых гиперборейских просветов до наших, ещё очень темных, дней.

Фауст на гравюре Рембрандта – что это такое, как не изображение в розенкрейцеровском стиле габимного человека, озаренного светом вечной истины. Можно не быть евреем по крови и метрике и всё же быть при этом габимным существом, соединившем в себе Элогима с Христом. Не только гностики первых веков христианства, но и позднейших веков, гностики вообще, как таковые, никогда не выходили из круга синкретически габимной философии. Все протекшие века, вплоть до теперешней секунды, решают всё один и тот же вопрос об Элогиме и о Христе, и пока вопрос этот не разрешится окончательно, сам собою, без давлений извне, мы не выйдем из периода Габимы. Габимный человек перед нами. Он стоит перед светоносными концентрическими кругами вечной премудрости, в которых те или иные надписи начертил блуждающий ум. Но одно тут пребывает: это солнце, выходящее из тьмы и залившее комнату габимного ученого. Фауст не усидел в спокойной работе за своим столом. В патетическом порыве к универсальному свету он воздвигся вверх и вперил глаза в зовущее видение. Но Фауст – это только образ, представленный иглою Рембрандта. Мы имеем тут дело, несомненно, с самим художником, не раз отрывавшимся от иглы и кисти, чтобы в безмолвном созерцании мысленно уйти в грядущие века, долженствующие разрешить труднейшие в мире вопросы.