Рембрандт - Аким Волынский

Среди офортов у Ровинского мы имеем этот автопортрет в оттисках с разных состояний доски. Один ещё в предварительной стадии, всё только намечено штриховыми, довольно небрежными набросками. На другом оттиске книга и рука с карандашом отделаны уже более тщательно. Но лицо ещё довольно рудиментарно. Два других листа, с шестью офортными оттисками, иллюстрируют доску, достаточно протравленную кислотой в теневых частях. Мрак густ, богат и углубляет изображение. Окно всё больше и больше участвует в общем эффекте – светлое, высокое, с начертанным сверху обозначением даты. Глаза и руки начинают выступать рельефно в своей экспрессивности. Если спросить себя, что же собственно выражает этот портрет, то придется вернуться к основной его детали. Содержание портрета дано в руке и в процессе рисованья, причём сам Рембрандт не заслоняет этой командующей детали. Не так изобразил Ван-Дейк гравирующего Калло. Там центр тяжести в самом портрете французского художника, и процесс гравирования представлен как бы для обозначения профессии второстепенно и атрибутивно. Но мы не можем расстаться с офортом 1645 года, не отметив ещё одной мелочи, играющей не последнюю роль в упомянутой нами общей совокупности признаков. На Рембрандте довольно большая высокая шляпа с круглыми полями. Шляпа представляет собою укороченный цилиндр наподобие русских кучерских шапок или шляп православного духовенства. Рембрандт сидит торжественно в комнате, за сложною тяжелою работою, и зачем-то на голове у него шляпа. Своего хозяина и друга, Яна Сикса, он изобразил стоящим у окна в кабинете, с раскрытою книгою, без всякой шляпы. Волосы у Рембрандта были не менее пышны и богаты, чем у бургомистра, и мы знаем, что он любил ими щеголять и их изображать то красками, то офортною иглою. Здесь волосы Яна почему-то совершенно скрыты от глаз, тонут в темноте и придавлены шляпою. Всё это представляется неестественным. Не гадая на эту тему с полною уверенностью, примем однако во внимание рефлекторное какое-то тяготение Рембрандта к головному убору, то к ермолке, то к шляпе, тяготение, свойственное той расе, к которой мы имеем тенденцию причислить его. Люди всех народов снимают шапку, входя в дом, сидя за делом, или стоя в церкви. Даже спеша выйти на улицу, европейский человек схватывает шапку, не нахлобучивая её спешно на голову. Евреи же ортодоксальные и неассимилированные с окружающим бытом сидят и стоят в шапке или ермолках, у себя дома и в синагоге. В синагогах мы даже видим блестящие цилиндры, тоже не снимаемые с головы. Но если еврей снимает иногда в комнате шляпу, чтобы заменить её ермолкою, то на улице он всегда только в шляпе, ибо ермолка, как-никак, является принадлежностью туалетного ритуала. Пройтись по улице без шапки, с открытою головою, это вещь для еврея совершенно невозможная. Это было бы для него озорством, которое граничит с грехом. Что-то в черте этой поражает своею символичностью и в высшей степени характерно для великого народа на его скитальческом пути. Именно на походе необходимо иметь голову покрытою. А в синагоге голова покрывается с сугубым <???> и с понятною естественностью. Гуляя по вокзалу в ожидании прибытия дорогого всем лица, вы остаетесь в головном уборе. Никто не снимает шапки даже в зале ожидания, не только на платформе. Но синагога это тот же вокзал, где всеми ожидается прибытие Мессии. При том все ожидающие и сами в пути, одеты по-походному, в шапках на голове. На всех тут не ермолки, а именно шапки, простые, чистые и обычно-трудовые. Если же попадается в синагоге цилиндр, украшающий голову габимного банкира или столичного франта, то это действует на восприимчивый взгляд, как диссонанс: что-то чужое, наносное и не нужное.

16 июня 1924 года

Шмидт и Ходовецкий