За решеткой - Никки Джеймс

— Мое раскаяние поможет тебе крепче спать по ночам, белый мальчик?

— Мне плевать, раскаешься ты или нет. Это был просто вопрос. Не я через несколько недель лягу на стальной стол, зная, что это конец. Это твои грехи, а не мои. В конце дня я ухожу домой. У меня есть свобода.

Он не ожидал, что я дам ему отпор, и тем самым я заслужил некое извращенное восхищение. Я не был уверен, что хочу этого.

— А ты ничего, Миллер. Я не боюсь умереть. Я знаю, что поступил неправильно, и тот факт, что я сижу здесь ночь за ночью и не ощущаю никакого сожаления, говорит мне о том, что меня не надо выпускать на свободу. Я та страшилка-бабайка. Обществу не нравятся парни вроде меня.

— У тебя много осознанности.

— У меня было много времени на раздумья. Я знаю, кто я. Я знаю, что я. Этот бл*дский мир с его моралью и правилами — это идиотизм. У меня нет времени на это дерьмо. Пусть все они сосут мой член.

— У тебя была возможность поговорить со священником?

— Нее, я не верю в Бога. Мне не надо, чтобы он молился за меня и бормотал все то дерьмо про спасение моей души. Нахер это дерьмо. Нет у меня души, а если есть, то она черная как полночь. Мне хочется, чтобы они побыстрее покончили с этим. Все это ожидание как заноза в заднице.

Я гадал, изменятся ли его взгляды относительно Бога. Давным-давно мой дед рассказывал мне истории про войну. Затем он рассказывал о своем отце и о том, как тот сражался в Первой Мировой Войне. Он говорил, что в траншее под бомбежкой нет атеистов. Каждый человек молится перед смертью. Каждый. Казалось справедливым, что когда на кону стоит твоя жизнь, всегда зарождается та неуверенность. Тот вопрос, а что если? Может, Джефф передумает, когда через несколько недель ляжет на холодный металлический стол, но я подозревал, что об этом узнает только он сам.

— Они правда заметили мое отсутствие в Б?

— Конечно. Эти парни не отличаются от тебя, Джефф. Это напомнило о реальности. В тот день всеобщее настроение изменилось. Не было никого, кто бы это не почувствовал.

Джефф прислонился спиной к двери камеры и тоскливо посмотрел на свою маленькую комнатушку.

— Хочешь поговорить, Джефф?

— Ага. Хочешь послушать?

— Конечно.

Так что мы болтали несколько часов. Мне приходилось прерываться, чтобы выполнить свои обязанности, но я возвращался к его камере и слушал, пока Джефф рассказывал о своем проблемном детстве, разрушенной семье, образовании и многочисленных провальных попытках завести друзей. Он много говорил об изоляции (той, которую он сотворил своими руками) и конечном падении, которое привело его в камеру смертника.

Будучи подростком, он узнавал в себе некоторое ощущение отстраненности, нехватку эмоциональной связи с миром и людьми вокруг. Неспособность сочувствовать, ощущение превосходства. Дети в школе называли его хладнокровным. Он не мог сохранить работу или держать язык за зубами. Но Джефф не был дураком и заметил свои социопатические тенденции задолго до того, как совершил серьезные преступления.

— Это было неизбежно, — говорил он мне. — Любопытствующая часть меня хотела заставить других людей страдать чисто для удовольствия и контроля. Чтобы купаться во власти, которую я имел над такими незначительными, низшими существами. Люди такие тупые, бл*ть, что просто чудо, как они выживают. Мне хотелось по приколу смотреть, как они умирают, понимаешь? Просто потому что я мог так сделать. Наблюдать, как они дрожат от страха, потому что наконец-то поняли, что я превыше них и могу прикончить их, не моргнув и глазом.

Хавьер был прав. Работать в блоке смертников было тяжело и напряженно. Я не раз думал о Бишопе, и меня тошнило при мысли, что его время истечет, и он однажды займет место Джеффа.

В конце смены того дня, когда Джеффери излил свою историю, я открыл новое расписание, которое Рей выложил перед тем, как уйти в отпуск.