За решеткой - Никки Джеймс

Я покинул 12 корпус, не сказав ни слова Хавьеру. По дороге к джипу я написал парню, работавшему ночные смены в той секции, и умолял его поменяться на одну ночь. Он согласился, и омывшее меня облегчение было осязаемым. Возможно, за этим будут последствия, но я разберусь с ними, когда и если они наступят.

***

Планерка перед сменой включала изложение инцидента с Бишопом — естественно, они ни разу не назвали его по имени. Он был идентификационным номером и номером камеры. Ничего не давало ему ни капли человечности.

Я скрежетал зубами, пока нам пересказывали и объясняли вмешательство КНЭРа, и я прикусил язык, когда они вообще не упомянули причину, по которой он так расстроился. Когда я сменял дневного надзирателя в своей секции, он сказал, что после инцидента Бишоп успокоился, но они пристально следили за ним, чтобы не было признаков желания навредить себе. Хоть камеру и опустошили, заключенные всегда находили способ покончить с собой, если им достаточно сильно этого хотелось. После обеда ему дали успокоительное, и с тех пор он отсыпался.

Дневная смена ушла. Остались мы с Дугом, ночная смена для секций А и Б.

— Я не уверен, что сегодня стоит разделяться. Похоже, за Б21 нужен особый присмотр.

— С ним все будет нормально. Если будут проблемы, я позову на помощь.

Я хотел побыть наедине с Бишопом. Когда он проснется, мне хотелось дать ему знать, что я рядом с ним в любом отношении, которое ему понадобится. Если Дуг будет присутствовать, это помешает.

— Ты уверен?

— Он в отрубе. Сомневаюсь, что он сегодня что-то сделает. Он будет отсыпаться, и если уж на то пошло, устроит веселье утренней смене, когда проснется.

— Ладно. Но давай сверяться почаще. Не геройствуй.

— Отлично. Не буду.

Мы стукнулись кулаками, и Дуг пошел вниз по лестницам, шаги его ботинок стихали по мере удаления.

Чтобы не отвлекаться, я сделал пересчет и проверил других мужчин, прежде чем сосредоточиться на Бишопе. Как и утром, он свернулся калачиком. Он лежал лицом к стене, и единственным признаком жизни было то, как его крупный торс размеренно поднимался и опускался под тонкой тюремной простыней.

Не в силах отвести глаза, я долго стоял у его окна, жалея, что нет возможности что-либо сделать. Не впервые я пытался поставить себя на место Бишопа. Будь я за решетками, в одиночной камере, я не уверен, что прожил бы так долго. Меня пугали мысли о том, что смерть бабушки может сделать с ним в долгосрочной перспективе. Джален официально стал единственным членом его семьи (насколько я знал), и я не был уверен, сумеют ли они когда-нибудь наладить отношения.

Бишоп проспал много часов.

Исполняя свои ночные обязанности, я как будто не мог сбросить окружавшее меня парализующее горе. Моя печаль и боль из-за того, что переживал Бишоп, затмевали мои мысли и высасывали из меня энергию. Мне требовалось вдвое больше времени на переваривание информации и реагирование, а это всегда плохо при работе на этаже.

Я ненавидел ограничения между нами. Я ненавидел то, что не мог поддержать его так, как мне хотелось. Больше всего я ненавидел барьеры между нами, лишавшие его базового человеческого контакта в момент, когда это нужнее всего.

Всю ночь я проверял его. И каждый раз он продолжал спать.

На часах было почти три часа, то есть, сорок пять минут до завтрака, когда я в миллионный раз прошел мимо его окошка и сбился с шага. Всю ночь он лежал одним и тем же неподвижным калачиком. Он находился в похожей позе, но теперь ладонь покоилась на бетонной стене у кровати, и пальцы накрывали нарисованный им портрет его бабушки.

Я помедлил, ожидая еще каких-то признаков, что он не спит.

Минуту спустя эти толстые пальцы шевельнулись, лаская холодный бетон так, как он сделал со смотровым окном в комнате для посещений. Одеяло дернулось от прерывистого вздоха, но я не видел лица, поскольку он накрылся почти полностью.