Разные лица - Семён Работников (1987)

Революция прогремела — Вареный к ней сбоку прилип. Ходит по деревне и всем своей недоваренной рукой в нос тычет: «Я от царя пострадал!» Вошел в комбед. Когда товарищи приехали излишки хлеба брать, он их ко мне привел: «Она у нас в деревне первая кулачка. Забирайте у нее все под метелку». «Это я-то кулачка?! — отвечаю. — Вдова с тремя детьми — кулачка?! Эх, ты, бесстыжие твои глаза!»

Те посмотрели, какая я «кулачка», и брать у меня ничего не стали.

Так и жила без просвету, без продыху, пока дети не подросли. Как в песне поется, я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик. Порою уработаешься до полусмерти, ляжешь, раскинешь руки и ноги и думаешь: легче умереть, чем жить. Сколько я хлеба сжала, сколько дров нарубила и перевезла, сколько травы накосила, высушила, в стога сметала. От такой непомерной тяжести я давно должна бы умереть. А вот живу себе на удивление. Дети у меня никогда голодными не ходили и одевались не хуже других. Народ удивляется: «Как ты, Наталья, управляешься одна-то?» — «Да так, мол, и управляюсь. Пораньше встанешь, попозже ляжешь — вот и весь секрет». — «А сила-то, сила откуда берется?» — «Сила-то из души идет».

Мешал мне жить один Вареный. Хоть и лишился он скоро своего поста, но голову еще высоко держал. Пьяный обязательно придет ко мне в дом. «Все богу молишься? — и кулаком по столу: — Бога нет!» — «Конечно, — отвечаю, — нет. Если бы был, у тебя от таких слов давно бы язык отсох». — «Бога нет!» — Я боялась за ребятишек, что он перепугает их. Они, как только завидят его, на печку забьются и не дышат.

Алексей с десяти лет начал бороновать, лет с тринадцати за плуг взялся. Поднимешь его чуть свет, сама обуешь, умоешь, горячую лепешку за пазуху сунешь, в руки кнут дашь. «Мама, я спать хочу», — таращит он спросонья глаза. «Надо, сыночек, надо, чтобы хлебушко уродился», — скажешь ему. И пойдет он за лошадью, нога об ногу задевает. В пятнадцать лет он уже вровень с мужиками работал.

Пришел к нам Вареный под хмелем и только было кулаком замахнулся, чтобы, как всегда, об стол грохнуть и сказать свое: «Бога нет!», — как Алексей взял его за шиворот, вывел из избы и с крыльца спустил: «Хватит!» После этого Вареный наш дом стал стороной обходить.

Да, тут поняла я, что выросли мои дети. И какие! Алексей вместе со мной в колхозе работал. Был он суровый, неулыбчивый, степенный, все о хозяйстве пекся. Правое плечо от работы у него было шире левого. Никто не замечал, одна я видела. После солдатской службы он женился и привел к нам в дом Орину.

Второй сын — Егор, дядя, стало быть, твой, Егорка, был веселый, на гармони выучился играть. Любили девки его. Вначале ходил он, как его отец раньше, с плотницкой артелью по деревням, а потом к месту определился — в город на стройку.

Последняя Дашутка была красавицей. Шестнадцати лет на фабрику поступила. Сняли они с братом комнату, но на каждый выходной домой приходили.

Только горе скоро вошло в семью нашу. Приходит Дарья из города вся в слезах и говорит: «Егора в заразный барак положили. Животом мается. Подозрение, что тиф у него». Собралась я и пошла. Больница на окраине города стояла. Никто ее больницей не звал, а все заразным бараком называли. В гражданскую войну туда тифозных клали. Говорю врачам: «Отдайте мне сына, я сама его вылечу. У вас тут от тоски умереть можно». — «Вы в уме, гражданка?! У него тиф. Это опасно для других». — «Какой тиф?! — отвечаю. — Простыл, чай. Холодного что-нибудь попил». Лето жаркое, сухое стояло, а он все время на улице работал. «Вы своей подозрительностью, говорю им, — человека на тот свет отправите». — «Не беспокойтесь, вылечим». Меня к Егору не пустили, только на словах передали, что он все время пить просит. Дома я клюквы надавила, сахару положила, нацедила кувшин и утром по росе снова в город побежала.