Разные лица - Семён Работников (1987)

Пришла, а мне говорят: умер Егор. Померк тут белый свет в глазах моих. Не помню, как домой вернулась, что делала, что говорила. Растила-растила, кормила-кормила, и вот, когда на ноги поставила, его не стало. Грудные дети умирали — жалко было, а ведь это взрослый человек.

Как я и думала, вовсе не тиф у него был, а воспаление мочевого пузыря. Врачи извинились передо мной. Но что мне от их извинения?..

Самое страшное на земле — когда родители переживают детей своих.

В сенокос Орина, мать твоя, мне сказала, что она беременная, и я как будто заново жить начала. Думаю, родится мальчик — обязательно Егорушкой назову. Зимой в лютую стужу ты на свет появился. Взяла я тебя на руки и говорю твоим отцу и матери: «Он Егором будет».

— Мы согласились, — подтвердила Орина. — Мне Алексей говорил: мамаша сильно о Егорке тоскует. Как она хочет, пусть и называет ребенка…

— Верно. Согласились, — кивнула головой Наталья. — Спасибо вам. И стал у нас другой Егорка…

Так вот откуда у него такое редкое теперь имя? В деревне по целому десятку Колек, Вовок и Шурок, и только он один — Егор. Он обижался, что его назвали так. «Ну ладно, — подумал Егорка, — раз бабке оно дало утешение, пусть меня называют Егором».

— А через два года другая радость пришла: Дашутка вышла замуж. В мае сыграли свадьбу, погостили они и уехали на границу к городу Бресту, где ее муж командиром служил. Одну весточку от них успели получить.

В то воскресенье Алексей прилег после обеда в чулане отдохнуть, Орина на машинке шила, а я с тобой у раскрытого окна сидела. И такой был день хороший, нежаркий, теплый, листья от ветерка на деревьях трепещут, куры по траве ходят, петух на жердочку взлетит и прогорланит. Все точно радуется. Ты руками в окно тянешься. По тропке шла Марья Березина, свернула она к нам и говорит: «Тетя Наталья, ты ничего не знаешь?» — «Нет, — отвечаю, — ничего не знаю, не ведаю. А что?» — «Война началась». Я тебя чуть из окна не выронила и не об Алексее подумала, а о Дашутке. Орина было кинулась в чулан мужа будить, я ее остановила: «Подожди, пусть поспит. Ты вначале на стол собери, а потом буди». — «Да он, чай, не хочет есть, недавно обедали». — «А ты все равно собери. Да не говори ему спросонок-то. Здесь, в избе, скажешь». Вошел Алексей в избу, тут мы ему и сказали. «Я сержант запаса. Мне в первый же день войны надлежит в военкомат явиться», — и начал собираться: кружку, ложку, мыло, бритву, пару белья в вещевой мешок положил. Пошли мы его провожать.

Обе войны в такой же ясный день начались, только та в жатву, а эта перед сенокосом…

3

С этого дня Егорка и начал себя помнить. Что на него так подействовало, — тревога, повисшая в самом воздухе, выражение человеческих лиц? Ему было два года, но он хорошо запомнил, как они спустились по ступенькам крыльца и пошли по пыльной дороге за деревню. В небе была черная дыра, на которую больно и страшно было глядеть. Егорка понимал, что, пока он на руках отца, ему нечего бояться. Вместе с ним он покачивался на ходу, иногда его щека касалась грубой щеки отца, уколовшись, он немного отодвигался. У отца был такой же длинный нос, как у бабки, и всем лицом он походил на нее, только в нем было еще что-то грубое, мужское. На вершине холма у риги они остановились. Дорога текла по склону холма и упиралась в лес. В лесу было сумрачно и жутко. Отец передал его бабушке, и ее руки приняли Егорку и укрыли. Отец с матерью пошли вниз к лесу, а Егорка и бабушка стояли и глядели им вслед. Те шли не торопясь, отец часто оглядывался и махал рукой. Они делались все меньше и наконец пропали в лесу.