Разные лица - Семён Работников (1987)

Наталья попробовала прясть, но было уже плохо видно. Она пересела на лежанку поближе к Егорке, прислонилась к теплу и замерла. В окна глядели синие сумерки, и углы дома стали заполняться темнотой.

И вдруг в тишине потек голос Натальи.

— Я тоже рано вдовой осталась, время тогда было суровей, и помочь мне было некому.

Когда отец рассчитался с долгами, сыграли свадьбу, и вошла я в мужнюю семью. Семья была небольшая: хворая свекровь, деверь Павел да мы с Никитой. На другой день после свадьбы свекровь передала мне все дела, показала, каким ухватом какой горшок из печи вынимать, и слегла: «С детишками, коли будут, я еще посижу, а по хозяйству мне невмоготу управляться». Никита с плотницкой артелью работал на стороне, Павел дома оставался, но проку от него было мало. Целый день, бывало, у церкви на корточках сидит и лясы точит, и все хозяйство висело на мне. Но я, кажись, тогда и тяжести не замечала, работа так и горела в моих руках. В страду муж домой возвращался и помогал мне.

Жили мы не хуже людей. Никита и полосу вспашет, и топором помашет, оттого и достаток в доме. Стали у нас дети появляться, что ни год, то ребенок. Всего родила я шесть человек, но двое только в живых остались: Алексей да Егор, остальные умерли в младенчестве.

Жали мы как-то рожь на холме. Такая в тот год рожь уродилась, кинь шапку — выдержит. Я жну Никита снопы увязывает, Павел их в бабки ставит, и свекровь тут же с детишками нянчится. Споро у нас работа идет. Жарко — квасом нутро охладишь — и снова за серп. Хочется нам полосу убрать, пока вёдро стоит.

Тут на деревне в колокол и ударили.

«Пожар, что ли?» — всполошились люди. С холма нам далеко видно. Глядим на деревню — дыма нет. А колокол гудит и гудит, так и бередит сердце.

«Чай, ребятишки балуются, — сказала свекровь. — Забыл сторож запереть колокольню». Работаем мы, а на душе не спокойно. Мимо по дороге проходил старичок из города, поравнялся с нами, поздоровался и говорит: «Али не слышите? Война с германцем объявлена». Колокол утих. Сели мы, сидим, молчим. Солнце точно светить перестало, и мгла всю округу застлала. «Что же, надо идти, — поднялся Никита. — Эх, не дали дожать!» Павел огляделся вокруг и говорит: «Я лучше в кусты спрячусь». — «Дурак, в кустах долго не просидишь», — ответил ему Никита.

Вскоре проводила я мужа и осталась с двоими на руках. Павел же взял и ошпарил правую руку крутым кипятком. С тех пор имя свое он потерял и стали звать его Вареным. Так до сих пор и кличут.

Власти долго дознавались, таскали его в волость и уезд, меня тоже вызывали. Сказала, что нечаянно самовар на себя опрокинул. В тот же год он женился, привел к нам в дом смирную Аграфену. Теперь в одной избе две семьи стало — не продохнуть. Аграфена в первый же год принесла двойню, и пошло из нее сыпаться, как горох из дырявого мешка. Но пока Никита жив был, Павел вел себя тихо.

Никита провоевал два года и вернулся раненый и больной чахоткой. Взглянула я на него и сразу поняла, что он не жилец на белом свете. Он сам догадывался, жалел меня и ребятишек: «Время страшное, как грозовая туча, находит. Как вы без меня? Вас и куры-то заклюют». Брату наставления давал: «Смотри, Павел! Не обижай Наталью. Помогай ей». «О чем речь?! Ладно-ладно», — отвечал тот. Пожил он дома всего полгода, а осталась я беременной последней Дашуткой. Так и не дождался ее рождения.

Не успели Никиту схоронить, как Вареный повел себя хозяином, моих ребятишек от стола отпихивает. Забыл, что я его от каторги спасла. Порешили мы хозяйством разделиться. Он за собой избу оставляет, а меня с детьми гонит вон. Сходила я в волость, и люди нас рассудили, в дому я осталась. После дележа он ко мне в сарай залез и украл дубовые колеса на целый стан. Промолчала я, неудобно было заявлять на деверя.