На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Напротив меня, — засмеялась Марфинька. — Совсем напротив.

Она оперлась на мою руку, подхватив другою рукою трен, и быстро пошла вверх. «Двойник» шел следом, отстав на ступеньку.

В церкви — светлой и простенькой зале, застланной коврами, — было человек полтораста. Служба еще не начиналась. В зале стояли говор и тихий смех. Правда, в одной только правой его половине, где бесстройно и весело, переходя с места на место, стояли приглашенные принца. На левой[1] стороне, отведенной «финансовой аристократии» — приглашенным Синягина, — благоговейно и строго, «гнездами» стояли плотные, купеческой складки мужчины с бородами, расчесанными поверх пластронов фраков или отворотов об’емистых длинных сюртуков, и женщины с распяленными локтями, с испугом в напряженных глазах — в бархате, шелку и бриллиантах.

Между двумя половинками — узенькая красная до рожка от алтаря к двери: она казалась стеной.

Мы повернули вправо. Незнакомый молодой человек остановился у двери в левой половине. Марфинька обернулась:

— Синягинец! Я должна извиниться перед вами: я сказала «двойник». Вы должны меня простить. Вы видели, какие у него руки. Когда я пригляделась, я чуть не вскрикнула. Тихий ужас. Огромные красные пальцы... Лапа! Фи! Это плебей.

— Но лицо?

— Ах, лицо ничего не значит. О человеке можно судить только по рукам и ногам. Смотрите: в довершение всего, он еще в шнурованных ботинках. При фраке! Имени нет.

В зале внезапно стихло. Толпа приглашенных расступилась. Сопровождаемый семенящим сбоку Синягиным, тряским быстрым шагом молодящегося старичка вошел принц Александр Петрович Ольденбургский. Кивками лысой, глянцевитой головы отвечая на почтительные поклоны, он осмотрелся, выпятил игривой улыбкой огромную вставную челюсть, притопнул каблуком с насаженной на него крутой шпорой и потянул руку Марфиньки вверх, на весь свой высокий рост, к ощеренному рту.

— Вы еще похорошели, княгиня!

Он подмигнул мне и погрозил пальцем.

— Он здесь, этот отчаянный! Берегитесь его, княгиня. Пусть Ревнов вам расскажет, как этот юноша под носом у меня прорвал чумное оцепление в Анзобе. Рас-стре-лять, ха-ха! Но он провалился, как Мефистофель в трап. Prenez garde! Он способен прорвать и у вас...

Принц захлебнулся сиплым смехом. Марфинька сдвинула брови.

— Я разумею, прорвать и ваше оцепление, княгиня.

— Разве я чума? — холодно сказала Марфинька. — Вы необычайно любезны и остроумны сегодня, принц.

Ольденбургский захохотал еще громче.

— Вы ловите меня на слове. Но разве вы — не гибель, но подлинная чума для наших сердец, княгиня?

Он наклонил к ее волосам перекрытое сеткой синеватых прожилок лицо.

— Увы, и мое старое годами, но еще достаточно не остывшее сердце...

Он резко оборвал и принял строгую, застылую позу. Лицо сморщилось, стало дряблым и виноватым: глухо пристукивая посохом по ковру, вся в черном, с кружевной наколкой на редких седых волосах, сгорбленная и хилая, — к нам подходила жена принца, принцесса Евгения Максимильяновна.

Марфинька, сложив руки, сделала глубокий придворный реверанс. Старуха улыбнулась приветливо и скорбно.

За царскими вратами зашелестел, скользя по шнуру, шелковый занавес. Волосатый, огромный протодьякон взнес руку, опутанную новеньким, парчевой змеей скользившим сквозь пальцы, орарем.

— Благослови, преосвященнейший владыко...

Ряды зашелестели, выстраиваясь. Марфинька со вздохом проговорила, наклоняясь:

— Этого хватит на целый час. Ради бога не отходите: может быть, нам удастся ускользнуть как-нибудь раньше...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ускользнуть не удалось. Принц истово отматывал справа налево крестные знамения, перетаптываясь у амвона и беспрестанно оглядываясь назад. Пока он в церкви, — уезжать было неприлично: княгиня покорилась. Я — тоже: запах ее пармских фиалок отгонял кадильный дым.