На крови - Сергей Мстиславский (1928)

Отступив на противуположь, я бросил снаряд на шашки. Сбоку откуда-то, из-за забора, задыхаясь, тявкнул пулемет. Вверх по улице, от матросской толпы, застучали торопливые выстрелы.

Вторая бомба. Эта... тоже не разорвется?

Я не расслышал удара. Яркий белый свет закрутился с той стороны, с тротуара, где Эля. Шеренга шарахнулась назад, к казармам, свернувшись в клубок, как змея от удара. Огонь стал реже... стих... И снова ударил, с двойною силой.

Я перебежал к забору, к потухшему свету.

— Обходят!

Голос хриплый, срывом, у самого уха... Егоров?

— Ты, Николай?

— Я... Сорвалось, пропадем пропадом.

В заборе над Элиным трупом чернела взрывом пробитая брешь.

Он свистнул протяжно и жестко. По стенке, отжимаясь от выстрелов, перебежала кучка матросов.

— Сюда, братцы... По улице — не отойти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По бурьянам. Звенят под подошвами осколки стекла. За забором цокот пуль по булыжникам, вперекрест. Вправо, влево, из-за заборов, из-за домишек — взблестки выстрелов... Раскидались...

— Где у вас штаб, Николай? Ян где?

— Найди теперь, — говорит, стиснув зубы, Егоров. — Все прахом... А как начали!.. Флагмана убили, Родионова, капитана, убили... Первая дивизия выдала... Требовал помощи... нет. А нас что — с полсотни всего и было. Патронов — видал? Намного хватило?

Стрельба отдалялась. Мы остановились.

— Сколько?

— Семь человек... Слышь... Как жарят! У арсенала, должно быть...

— Проберемся, братцы? Ежели арсенал возьмем, управимся еще.

— Не управимся: вроссыпь пошло...

— Идем, что ж.

— Умирать — однажды.

— Э, бабий разговор, — оборвал Егоров, — умирать! Мы еще поквитаемся. К морю, братцы.

— Зачем?

Он блеснул зубами.

— Броду поищем.

В центре — стрельба стихала. Стихла.

Пустым проулком мы вышли на набережную. Мимо бочек, мимо штабелей досок. Вниз, по щебнистому откосу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вавилов ждал на причале. В лодке были: Даша и Ян.

ГЛАВА V

СКАЗКА О МОКРИЦАХ

Яна взяли четыре дня спустя. Даша уехала в Ярославль. Егоров, до времени, остался у меня на квартире: партийные явки провалены, «чистый» паспорт достать не удалось, а жить без прописки можно более или менее безопасно только в казенном доме, где надзор за жильцами не строг: у меня квартира — казенная.

Книг у меня много. Егоров читает жадно, дни целые (выходить ведь нельзя). И темнеет.

— Экая жизнь, как посмотришь! Большущая, складная, не обнять. Живем мы на поверку — вроде улитки: хоботком из раковины. И не с’есть тебя и радости от тебя нет. Разве, что ребенку.

— Читаешь — мир ширится.

Не выдержит уширения мира Егоров: уйдет в террор. Наверное. Я уже сколько раз видел: когда быстро, слишком быстро открываются глаза на жизнь — человек не выдерживает, торопится к смерти. Все быстрей, быстрей и... вскачь!

Расправа за Кронштадт была скорая. Курский оказался на казни в наряде, со своей ротой. Вешали в ночь, под утро: чуть брезжило. Он приехал ко мне прямо с вокзала, очень бледный. Когда осужденных проводили мимо пехотного строя к деревьям (вешали на деревьях, без расхода для казны), матрос высокий (Глебко?) задержался, посмотрел ему в глаза, улыбнулся, оторвал пуговицу от бушлата и отдал: «На память, ваше благородие». Пуговица медная, с якорем, по краю поцарапанная ногтем.

— Почему именно мне? Он почувствовал, наверно, что я революционер. Перед смертью люди прозорливы. Скажи, правда?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он был так взволнован, что я подумал: застрелится, как тогда Карпинский. Через день он прислал мне записку о выходе из союза.