На крови - Сергей Мстиславский (1928)

Сквозь темь, сквозь зыбкий, белый надводный туман — вверх-вниз, вверх-вниз — далекий, далекий огонь.

— Верно идем, Вавилов?

Боцманмат улыбается в бороду и не отвечает.

— Наддай!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лодку качает сильнее. Эля схватила за руку.

— Стреляют, слышишь?

Солеными взбрызгами бьет наклоненное ухо.

— Нет.

— Да да же, стреляют!

— Нет.

Зыбь крепче. Мы поворачиваем в бейдевинд. Темные струйки змеями шелестят вдоль накрененного борта.

— Подбери картонку, Эля.

— Бери, у меня руки застыли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Темной громадою, слева, вдвинулся нам навстречу мол.

Вавилов командует тихо:

— Суши весла.

Берег, молча, плывет навстречу. Кажется, слышно, как стрекочет там, на том, Сестрорецком, берегу, за болотистым бором, поздний, далекий, торопящийся поезд. Там. А здесь?..

Здесь ночь молчит. Молчит берег.

— Слава тебе, господи, — шепчет Эля, — не опоздали.

— С шлюпкой как? — спрашивает Вавилов.

Эля закидывает голову и, не отвечая, быстро подымается по щебнистому откосу вверх, к набережным столбам.

— Толкни ее — в море.

Но Вавилов качает головой и продевает в чугунное кольцо причала вздрагивающую, лязгающую цепь. Гребцы, расправляя плечи, переговариваются. В шопот.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Четверть двенадцатого. Отчего так тихо?

— Поспеем в комитет еще? Или к Яну?

— Нет. Опоздаем, разминемся. Они уже вышли, на верное, к пунктам. Здесь, ближе всего, — к енисейцам. И тебе, мы так думали, лучше всего — сюда. Возьмешь енисейцев, и дальше.

Серые заборы, сонные, не чуящие беды, дома. Эля останавливается посреди пустой улицы. Слушаем. Нет... Спят.

— Здесь должен бы быть шестнадцатый экипаж: ему снимать енисейцев: их казармы тут, за поворотом сейчас...

— Подождем?

Эля кивает.

— Раскрой, на случай, картонку.

Минута прошла. Больше? Темь давит плечи.

— Нет, не могу. Пойдем, товарищ Михаил.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Осторожно, чтобы не оступиться — мостовой не видать, у нас по две бомбы в руках, картонку бросили на тротуаре, — мы обогнули перекресток. И злобно глянул навстречу, справа от казарм, яркий, одинокий в ночи — красный глаз.

Эля откинулась назад.

— Красный фонарь? Боевой? Михаил!..

— Тише... Люди...

Темь зашевелилась. Не вижу — чувствую: цепь.

Влево и кпереди, за кварталами, — взрывом ударили голоса и выстрелы. Взрывом — и опять тяжелою тишью налегла окрест ночь. Жутко бьют в тиши этой, далеко далеко, одинокие, гулкие удары... На фортах? Или у арсенала?..

Мы выдвинулись опять к перекрестку на угол. Подмигивает в темноту красный, зловещий глаз. По улице вниз, от казарм, к 16-му экипажу, пусто.

— Нет... идут... идут, Эля!

Гудом гудит по булыжнику быстрый, торопливый, бегущий, радостный шаг... бесстройно колыша штыки... Наши!..

Под фонарем, в красных лучах забегали, закачалися тени. Кто-то скомандовал, отрывисто и глухо. И к нам от казармы, переступая неслышно... ворами... поползла шеренга. Тускло блестят на фланге офицерские шашки.

Пора!

У забора Эля, наклонив крепкое, гибкое тело, отвела назад руку: на сгибе кисти бомба, как диск.

Я сошел с тротуара в луч фонаря.

— Енисейцы, выходи!.. за землю и волю!

Шашка на фланге торопливо взмахнула, и во всю ширину улицы перекатом и стоном ударил залп.

— Енисейцы!..

Но от шеренги, — злорадно, уверенно, победно, — не прячась больше, картавый громкий голос, моему в перебей:

— Ро-та! По наступающей толпе, бегло... на-чи-най!