На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Que sais-je!.. Быть может, соперничество в любви, hein? Может быть, впрочем, я что-нибудь путаю... Но... мне кажется... нет, наверное, это был именно Лауниц... Итак, доброго пути. И еще раз: не торопитесь. Я извещу вас о сроке возвращения. Да... и еще одно. Вы часто выходите в штатском. Мы на это смотрим вот так, — он растопырил перед глазами пальцы, — хотя это и не согласуется с уставом, но на будущее время вы откажетесь от этой вольности, не так ли?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ехать или не ехать? И как быть с Егоровым? Намек Куприянова более чем ясен. Лауницу, по его должности петербургского градоначальника, подведомственно охранное отделение. Корень здесь. Только отсюда может итти этот — столь неожиданный «интерес», — а не от гостиных Юрьевской и Хилковых, где я по временам встречался с Лауницем.

Я дал знать Ивану Николаевичу в Финляндию о предстоящем своем срочном от’езде. Иван Николаевич приехал. Торговая, 6: здесь, в квартире домохозяина, инженера Мигулина, он останавливается особенно охотно. Мигулин — богатый холостяк, «сочувствующий», живет на широкую ногу: заночевать у него, значит: хороший ужин и спокойная, в паспортном отношении, ночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мигулин отпер мне дверь сам, — как бывало всегда, когда у него ночевал Иван Николаевич. Он имел вид рассерженный и усталый.

— Вы что такой хмурый?

— Генерал наш чудит. Замучил сегодня. Почудилось ему, видите ли, будто за ним с вокзала самого слежка: заставил проверять. Я за ним целый день ходил по городу, в двадцати шагах сзади, удостоверяться: идут за ним филеры или не идут. Конечно, вздор оказался совершеннейший: чист, как невеста. А в довершение...

Он сморщился, страдальчески поджимая губы под усы:

— ...засел обедать в какой-то греческой кухмистерской на Острову. Пришлось и мне. Что мне там дали! Имени нет! Я уже принял пюргатив.

— Иван Николаевич?

— Берет ванну. Он просил обождать. Кстати покажу вам новую покупку. Еще одного предка прикупил в фамильную галлерею.

Потемнелый, чешуйками вскоробившийся по краям, старый холст. Пятится из золоченой, облупившейся рамы, крутым выгибом, наваченная грудь под орденами; мальтийский знак у плеча; в высокий раструб красного, золотом шитого воротника вдвинута непомерно тонкая шея; подчесаны над плоскими ушами височки; кудрявый хохол над пробором и уверенной в безотказности лаской ласкающие глаза. Мигулин любуется, тряся отекшими дряблыми щеками.

— На Апраксином нашел. И знаете, совсем за гроши. Как вы думаете, какого это времени?

— Это? Портрет цесаревича Константина. Прикиньте, когда художникам стоило его писать.

— Цесаревича? Вы шутите? — вскинулся Мигулин. — На кой он мне прах, — цесаревич. Я думал: просто генерал.

По кабинету прошамкали туфли. В мохнатом, широком, мягком халате, распаренный, красный, довольно подшлепывая толстой губой — Иван Николаевич.

— Вот чудесно помылся. Теперь бы...

— Стакан бургонского? Готово. Идем чай пить.

«Толстый» кивнул в мою сторону.

— Ему что-то занедужилось. Поисповедуемся, а там уж на легкую душу. — Он чиркнул по воздуху ладонью и засмеялся: — «Подписано, так с плеч долой».

Мигулин вышел, спустив портьеру. Иван Николаевич подпахнул халат и сел на диван, поджав ногу.

— Ну, докладайтесь. Что такое случилось?

— В охранном завелось обо мне дело.

Иван Николаевич приподнял глаза, лениво качнул головой и зевнул.

— Вздор.

— Я получил совершенно достоверные сведения об этом.

Он поглядел, на этот раз пристально.

— Откуда?

— Из абсолютно надежного источника.

— Я и спрашиваю: откуда?

— Я не в праве его назвать.

— Члену ЦК? Вы вникаете в то, что говорите?