На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Иначе не может и быть. В создании человека нет разницы между рабьим, подневольным трудом и бездельем «господствующих»: и то и другое одинаково калечит душу: и то и другое одинаково ведет к вырождению — и аристократа и пролетария.

— Но тогда нет исхода? Все — в старом; одни — мертвые, другие — жадные. Но вы говорили, я помню: где есть жадность — нет жажды, где нет жажды — нет творчества. Революцию не могут создать жадные руки. Какую о них, о сегодняшних — вы сложите сказку?

— Сказку? Нет, быль. О борьбе, которая перекроет в тяжком и смертном усилии — дымом развалин — и рабий труд и тигровый закон власти властных. На этой борьбе прахом лягут жадные, закостенелые в старом — и взрастут новые люди. Новые — потому что новым, никогда еще в веках небывалым будет у них чувство жизни от радостно и спокойно пролитой великой крови, и от смеха над смертью, которой будут они — каждый день, каждый час — бить в лицо гордым и победным вызовом, и от труда, который они возьмут как свободу. Они будут строить жизнь не так, как раньше, не так, как теперь, не так, как в утопиях социалистов: кирпич к кирпичу, равный к равному, безликий к безликому, по чужим, чужою мыслью расчерченным чертежам. Нет, каждый будет строить сам, прямо перед собой, от себя, из себя. Им не придется оговариваться, спорить о планах и ждать приказа десятника, — потому что чувство жизни будет у них — у всех — одно. Потому что они пройдут один путь, одну кровь, один труд. Когда взрастут эти новые люди, взрастет с ними и новая сказка, которая сведет на землю новую жизнь.

— А до тех пор? Быль? Быль о крови. Неужели этой были хотите вы отдать свое имя?

— Где всходит имя — нарождаются рабы. Моя сказка — сказка о безымянных.

— Значит, в общий ряд? В жизнь — без следа: чтобы каждый ваш шаг затирали идущие следом?..

— Есть ущелья — средь гор, — где тропа, хоть на час, выводит на проезжую дорогу. Где мимо проезжей дороги — нет пути вперед. Но вы не правы: и на проезжей — может не затеряться тропа. След остается под следом. А если бы и нет — что нужды для тех, кто шел сам?

— В толпе? Но они же обречены, вы сами говорите. Итти с ними — на смерть, в огонь?

— Сквозь огонь.

Магда отвела глаза. Они остановились на распятьи.

— Рыцарский доспех — в строю мужичьих вил и сапожных ножей... Они распнут вас, странствующий рыцарь... потому что вопреки всему вы останетесь рыцарем — для них... и для себя. Они распнут вас, ваши безымянные, раньше, чем вы сведете в жизнь вашу несбыточную сказку... Нет опаснее дороги, как тропа среди толп. И мне будет очень, очень больно... потому что, когда я думала об опоясанном сталью, я думала о вас... И если вы уйдете, мы останемся одинокими оба — вы и я. И друг против друга... А мы могли бы быть вместе! И так тесно вместе — я чувствую это сейчас еще яснее, чем раньше.

Она встала и подошла, огибая стол. Я поднялся. Тонкие, слабые руки доверчиво и мягко легли мне на плечи. Я взял их в свои, не снимая. Она наклонила мне к лицу белый высокий лоб и пепельные, густые, душистые волосы.

Портьера дрогнула. В дверях, придерживаясь за косяк, стояла старая баронесса. Губы ее что-то шептали. Что? Не понять: слова прошли шорохом. Но Магда обернулась. Она не сняла рук и ничего не сказала: только улыбнулась — обычной холодной и ровной улыбкой.

Слово было за мной. Я поклонился через плечо Магды.

— Вам нет причин тревожиться, баронесса. Цикл кончен.

ГЛАВА XIII

ПАЛЬЦЫ

В Москву я выбрался только восемнадцатого апреля. Явка: дом церкви Николая на Пыжах в Пятницкой части, квартира Лубковских, номер 2. Спросить Марию Аркадьевну. Спрашивать можно смело — паспорт чистый, потомственной дворянки; квартира отдельная, живут все свои.

Я простудился, должно быть, в поезде. Утром на вокзале, при посадке, голова была мутна — ровным, легким, мысль тяжелящим туманом.