На крови - Сергей Мстиславский (1928)

Она не обратила никакого внимания на резкость. Она поглаживала жемчужину, не поднимая глаз.

— Тогда я скажу... о своем. Хотите?

Я принудил себя ответить:

— Скажите.

Длинные ресницы чуть дрогнули. И голос стал как тогда... после Иоанны...

— Зачем вы убили Юренича?

Удар был неожидан. Я бросил первое, что пришло на язык — от памяти об Акимовской беседке.

— Вы жалеете об этом?

— Не знаю, — тихо ответила она и закинула за голову сплетенные бледные пальцы. — Он казался мне сильным. Я ошибалась, очевидно. Иначе он не был бы убит еще на пороге. Но... вы оба для меня — из одной сказки.

— Вы придумали сказку?

— Как? — удивленно подняла она глаза на меня. — Придумала? Но ведь это — ваше же. Помните, вы говорили мне об искусстве, о творчестве, что оно — ширит жизнь, вводя в нее новое, чего раньше не было и что силами природы одной — «естественно» — введено быть не может; что надо создать — огнем своей мысли — сказку и волею своей — свести ее в жизнь; что творчество — в этом. Вы видите: я запомнила твердо. Я хорошая ученица, маэстро. И разве мне, чтобы стать настоящей вашей ученицей, не надо было создать себе сказку?

— О чем?

— Вы не чувствовали моей темы, когда мы работали с вами? Мне начинает казаться, что вы не сегодня только не слушали меня, а всегда... Ведь моя тема — одна: мы, Бреверны, однолюбы.

Мы помолчали.

— Вам все-таки надо сказать это словами?.. Об опоясанном сталью...

Стало еще досадливей и неприятней. Захотелось сказать что-нибудь злое, могущее ранить.

— Опоясанном? Признаюсь, мне это не приходило в голову. Ведь когда мы читали бретонцев, на что шел ваш выбор? Легенды о потонувших городах, о героях, сгубленных синими глазами морских дев — глазами, ревнивыми к солнцу и крови. — Я улыбнулся жестко, радуясь этой жесткости. — Ваши глаза сини, баронесса.

Она подняла на меня удивленный и печальный взгляд.

— Ревнивы к солнцу и крови? Вы странно, вы нехорошо говорите со мной сегодня. Отчего вы стали сразу темным и чужим?.. Разве я тронула — рану?

Сказалось это сердечно и просто. Раздражение спало: в самом деле, надо было говорить не так.

— Простите, Магда Густавовна, мою несдержанность. Но мне, действительно, стало неприятно, когда вы сказали об опоясанном. Вы не рану тронули, но коснулись чего-то очень, очень мне близкого... Есть слова, которые радуют только тогда, когда в них слышится свой голос.

— Но и для меня то, что я говорю, очень, очень близкое, — не глядя на меня, проговорила Магда. — И это слово... почему вы думаете, что я говорю его не так, как вы?

— Ответ не труден: имя вашей сказки?

Губы Магды сжались твердой и гордой улыбкой: в гла зах ярые, яркие отблески.

— Восстание знати.

Вызов — на вызов. Мы скрестили глаза.

— Вы знатью считаете тех, что сейчас восстали?

— Баррикадистов Москвы? Вы смеетесь. Люди, поднявшие бунт из-за хлеба или из-за того, что им слишком больно изрезал спину хлыст...

— Не только за хлеб, баронесса, но и за волю.

— Человек, который дал себя ударить дважды, никогда не будет вольным: а этих людей — стегали поколения. Тема для эпоса? Нет. Для этой орды у меня найдется только один припев — припев Иоанны: «Сожженные кости раба — лучшая пища корням». Я разумею восстание подлинной знати.

— Тогда заглавие неверно. Вам надо было бы назвать вашу сказку: «Воскрешение мертвых». Но тема — неблагодарна. Даже в церковной легенде мертвые встают только на страшный суд.

— Я говорю о живых, а не мертвых.

— Вы смеетесь. Где вы их видите, живых? Гроза идет, баронесса, а вышел ли в поле хотя бы один из них?

— Значит не настало время... Аристократия никогда не торопилась вздевать доспехи. Мои предки опоясывали меч только в тот момент, когда уже гремели надо рвами цепи под’емных мостов и по зубцам башен уже стучали стрелы. Когда придет время, знать восстанет. И тогда начнется революция.