На крови - Сергей Мстиславский (1928)

Щербатый накинул петлю, далеко отогнув бобровый воротник.

— Садись, поп.

Он нажал на плечи. Гапон осел под нажимом. Меж валенок Щербатого вяло и мягко поползли от стены из-под вешалки коленка на коленку легшие ноги — в новых ботах, в отогнутых брюках. Я вышел в комнату с розовыми букетами. Рабочие, толкаясь плечами, обступили Щербатого и Николая.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Угорь вышел быстро, почти что следом за мной. Он был темен лицом, но спокоен. Повел глазами по стенам и спросил вполголоса:

— А тот где?

— Кто? Мартын?

Он кивнул.

— Не знаю.

— Надо бы поискать. Ребята, брось попа: дохлый... Обшарь домишко. Куда Мартын задевался? Найдешь — волоки сюда, за загривок.

— То есть как «волоки»?

— А вот так, — блеснул глазами Угорь. — Крюков-то два: рядом и повесим.

— Ты что, спятил?

— А ты что, не слыхал? Гапон — Иуда, да и тот гусь — хорош. Любо это будет, рядышком.

— Не дури, не дам.

— Тебя не спросился. Вступись — свяжем: верно говорю. Здесь у нас свое понимание. Ну, что?

— Нет никого. Пусто.

Щербатый вынес бумажник Гапона и две записных книжки.

— Смотри-кось, братцы! Деньжищ! И записки.

— Ладно, за заставой разберем. Прибери по полу, братцы, чтобы не столь приметно. Николай, пощупай попа пред отходом.

— Сдох. Достоверно.

Приладили кое-как выбитый напором замок. Сгребли в угол, кучей, битые тарелки, прикрыли газетой.

— Осмотрись, братцы. Следов не оставили?

— Откуда им быть. Обошлись тутошним.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Входная дверь оказалась распахнутой. Ключ торчал изнутри. На улице — пусто: по синему снегу зигзагом — провалы тяжелых ботов.

Угорь вышел последним. Запер дверь и забросил ключ за углом в чужой палисадник, в сугроб, под занесенной елью.

ГЛАВА XII

СКАЗКИ

Еще одна — опять! — легенда Корнуэлса.

На этот раз я плохо слушал. Старой баронессы не было в комнате. Прямо передо мной, на высокой стене, затянутой тяжелым серо-голубым шелковым штофом, с бурбонскими лилиями, тисненными синим крепким узором, — остро желтели судорогой выпяченные вперед изможденные коленки Христа: старинное, слоновой кости на черном дереве итальянское распятие. Под распятием — низкий, как в католических исповедальнях, налой. Левее — задернутая таким же серо-голубым, тяжелым, тисненным лилиями пологом, кровать Магды под балдахином.

Магда повторила, медленно и звонко скандируя, слог за слогом, любовный припев баллады, которую чи тала:

— Ar-ta! dao, war he lerc’h!

Она оборвала строфу и засмеялась.

— Вас даже это не трогает. Вы меня сегодня совсем не слушаете.

— Не слушаю, Магда Густавовна.

— О чем же вы думаете?

Думалось об Угре, почему-то. Сказать? Я посмотрел в синие глаза: они были спокойны и холодны. Расхотелось.

— Так. О своем.

— Не скажете?

Она дотронулась правой рукой до огромной жемчужины в кольце на левой руке: частый ее жест. Этот матово-белый, мертвый шар всегда раздражал меня: должно быть потому, что в хрупкости этой, громадных денег стоившей редкости — было несомненное издевательство над трудом и над силой; рука под такой жемчужиной — не только не может, но и не хочет ничего делать. Такая рука способна только на ласку, на любовное, томное прикосновение.

— Аr-ta! dao, war he lerc’h!

Раньше почему-то не приходила эта мысль так определенно и четко. Вернее: приходило в мысль о жемчужине, не о Магде. Сейчас пришло о Магде, и сразу чужими и неприятными стали тонкий строгий профиль, завитки волос, узкая тонкая кисть, полузакрытая напуском средневекового, тесного у запястья, рукава. Я ответил поэтому резче, чем надо было.

— Нет.