На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Революция?

— Конечно. Потому что подлинную революцию можем создать только мы.

— Революция — выход в новую жизнь. Новое не может итти от вырожденцев: знать выродилась, Магда Густавовна. Вы не должны, не можете этого не видеть: у вас хороший, пристальный глаз. Вы говорите — не настало время? Пустое — они чувствуют, они ощущают грозу. Но вместо того, чтобы встать самим, как сделал бы каждый живой, с незагнившею кровью человек, — они прячутся за спиною наемной охранной орды, они обороняются продажными и грязными руками. Французские аристократы эпохи робеспьеровской гильотины сохранили от своего старого хоть одно: красоту жеста: они умели красиво ломать свои шпаги и бросать свои головы с эшафота. У наших нет даже этого... Они выродились до конца.

Магда покачала головой.

— Нет. Я смотрела пристально — в этом вы правы. То, что вы считаете вырождением, на самом деле — только скука. Старая жизнь застоялась, она не движется: нам стало душно и скучно. Мы тянем день за днем по кругу. Надо сдвинуть дни, обновить жизнь, опять раздвинуть ее ширь, заставить бить ключом застоявшуюся в старом кровь.

— Чтобы сдвинуть жизнь — надо выжечь старое.

— Да. Но выжечь — можем только мы сами... и мы одни. Не те, что бунтуют на низах... не эта — «масса». Вы только вслушайтесь в это гадкое, шипящее, обжорливое слово: «масса». Только — мы. Знать. Потому что сегодняшнее только для нас мертво, только нам — в этом старом тесно; а для них, для нижних — оно «новое», оно живое, оно — желанное. Если они победят, они войдут в этот самый мир, в котором нам стало душно: для них это еще только сказка. Они ничего не создадут от себя. Новая жизнь может итти только от тех, кто овладел старой, а таких людей можно найти только среди знати: я разумею знать — не только герба, но и мысли: она с нами, не с ними. Кликнуть клич, сомкнуть ее — восстанием подлинной знати... Единственная сила, которая может ложной революции черни — бунту рабов за хлеб и за жизнь, давно уже изжитую нами, — победно противопоставить подлинную революцию, творческую, ширящую жизнь.

— Есть иная сказка.

— Сказка о социалистическом рае? Я читала утопии социалистов. Неужели они могут кого-нибудь увлечь? Что вы могли бы сказать мне о них?

— Об утопиях социалистов? Ребенком я был когда-то, с отцом, в Троице-сергиевской лавре. Там, на стене собора, намалевана картина рая: соборные кельи под кущами цветущих дерев, чинные трапезы праведных среди блаженной тишины и покоя. Я смотрел — мне было лет десять — и думал: нет, нет, только не это. Если будущая блаженная жизнь в этом, — уж лучше туда, на нижний ярус той же стены, расписанный адом, где мучаются грешники и где такой яркий, чешуйчатыми кольцами пробивший волны огня, подлинно сказочный дракон. Он жжет и мучит, но... почем знать: может быть и можно еще — под треск огня и стоны — изловчиться как-нибудь схватить его за челюсть, обломать ему зубы о раскаленную скалу... Когда я читаю социалистические утопии или расчисления будущего строя в творениях социалистических теоретиков, мне всегда вспоминаются те, ребячьи мои, троице-сергиевские мысли.

— Ну вот, видите, — радостно улыбнулась Магда. — Но ведь это подтверждает.

— Ничего и нисколько. Не судите по иконам социалистического рая, Магда Густавовна: их живописали ряженые социалистами и революционерами мещане, люди заемной — нет, хуже: краденой жизни, потому, что собственной жизни у них, у мещан, нет. Эти действительно тянутся к вашим оглодкам, и сказки их смотрят в загробье. Вы знаете, что писал о них Энгельс: «Литераторы-социалисты создали нам такую литературу, которая по нахальству и экономическому невежеству не имеет себе равной».

— Если бы все думали так, как этот ваш Энгельс, их бы не печатали и не читали... Вы говорите: изголодавшиеся мещане... А те, на «низах» — чем они лучше? Они не тянутся... к тем же оглодкам? Они и жизнью и мыслью в том же старом.