На крови - Сергей Мстиславский (1928)

От этих слов словно сполз туман. В самом деле, глупость какая: не выходить два дня. Он, кажется, принимает меня за самоубийцу. И паспорт, наверное, уже проверяли. Какая глупость!

Я отодвинул стакан.

— Барышни не нужно, а насчет развлечения, это верно. Прими прибор. Я ухожу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К двенадцати я был в «Метрополе». Огромная, под стеклянным куполом, зала ресторана была почти пуста. Лишь по левой стороне заняты были три-четыре столика. Тоскливо и небрежно били по струнам смычки румын, в белых, черными и желтыми шнурами расшитых, распахнутых куртках. Лакеи кучкой скучали у пустых малиновых диванов. Я шел, выбирая место. Хотелось людей, и как раз — нет людей. Эти не в счет: жующие, толстые коммерсанты. И на всю залу — только одна женщина.

Проходя, я заглянул в лицо. Серые глаза, брови дугой. Под серым шелком английской блузки — молодые, крепкие плечи. Красивая? Нет. Я сел против нее, за соседний столик.

С нею — двое мужчин. Плохо одетых и хилых.

— Филе. Картофель тамберлик. Бутылку Мума.

— Extra dry?

— Ну, конечно же.

Я с жадностью пил холодное, тонкими иголками покусывающее язык и горло, золотистое и крепкое вино. Посетители прибывали. Качнулся, презрительно смерив взглядом серую блузку, черный, страусовыми перьями засултаненный берет гологрудой знаменитой певицы, под руку с толстым, прядающим тупыми шпорами на низких каблуках, лысым во всю голову генералом.

Скрипки ожили. Засуетились между столиками лакеи.

Девушка в сером встала. Сидевшие с ней повернули ко мне бледными казавшиеся лица. Она подошла легкой и быстрой походкой.

— Здравствуйте.

Смелым изломом — дуга бровей над ясными, до дна ясными, девичьими глазами.

Муся!

Слово не сказалось. Я смотрел на ее руки, на тонкие протянутые мне пальцы. Брови сдвинулись.

— Что с вами? Вы нездоровы?..

В висках стучало, мелко и дробно.

— Да, да, болен, должно быть. Я не узнал вас, Муся.

— Вижу, что не узнали, — засмеялась она. — Хотела и я не узнать, тем более, что... — она оглянулась бегло на зал и поморщилась. — Но дело такое...

— Дело?

— Ну да. Я ведь не знала, что вы больны.

— Я простудился, не больше. Просто с головой не ладно. Если дело, — выздоровлю.

Она пододвинула стул и села.

— Вы зачем в Москве? Дайте мне вина этого... если оно не сладкое... Чокнемся... — Она засмеялась опять. — Для конспирации.

— Это вы, в самом деле, Муся?..

— Да что у вас, бред, в самом деле! Почему бы мне не быть?

— Я подумал почему-то, что там, в Замоскворечьи...

Она дрогнула плечами и наклонилась. Глаза стали широкими, черными и жгущими.

— Неужели вы...

Я кивнул:

— Мне дали явку на Пыжах.

Она прикрыла глаза ладонью щитком, и смотрела в упор.

— Как вы вошли?

— Дверь была незаперта.

Она спросила тихо.

— Там — страшно?

— Я нашел пальцы.

Веки дрогнули и опустились.

— У нее сломалась в руках запальная трубка. Левая кисть, три пальца на правой; грудь, плечо, лицо. Но они ушли. Она в больнице теперь, в безопасности, доктор свой.

— В безопасности! Первый кто...

— Она сказала: взорвалась бензинка. Вы были. Слава богу, значит еще не знают. Не ищут.

— Я думал: вы... — повторил я, прислушиваясь к глухому голосу. — Кто это был?

— Генриетта. Помните, у Виталия, перед Пресней? Кто вам дал эту явку? Безумие!

— Иван Николаевич.

— Быть не может! А впрочем... тем лучше.

— Почему лучше?

Из-под черного берета презрительно и пусто глядели на нас темные, завистливые, усталые глаза.

— Человек! Дайте еще флакон.

— Вот что, — Муся оглянулась на свой столик и кивнула:

— Сейчас иду. Я к вам подошла именно по Генриэттиному делу.

— Ее надо увезти?