На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Я готовлюсь давно к этому дню. Для меня в этом дне — все. Вы видите, какой я. Другого способа послужить родине я не знаю, — для себя, конечно. Я не могу послужить — жизнью. Только смертью. И я иду. Я совершенно победил страх смерти: я спокоен и счастлив. И все-таки мне безумно тяжело сознание, что я становлюсь убийцей. И я знаю, я всем своим существом чувствую: с того момента, как мне на руку ляжет кровь — я не в силах уже буду отогнать призрак убитого; я буду видеть всюду бледное, мною обескровленное лицо, разорванное тело... Жить после этого? Нет. Мы — террористы, не можем жить: мы все из мертвецкой.

К столику подошел лакей. Он замолчал, пока тот расставлял небрежно и торопливо кофейные чашки.

— Если мой снаряд не взорвется...

Я перебил его.

— Где мое место?

Лицо стало другим: от скул быстро и жарко побежал румянец. Он — красивый, Пушкин.

— Из Кремля четыре маршрута, — он наклонился к столу и потрогал меня за рукав. — Через Никольские ворота, через Троицкие, через Боровицкие, через Спасские. Стоять — на Тверской, на углу Воздвиженки и Неглинной, на Знаменке, в Козьмодемьяновском. Я буду на Тверской — от Никольских ворот до Тверской площади. Это место за мной. Я знаю, что это лучшее. Но я заслужил. Спросите Бориса, спросите Ивана Николаевича. Из остальных — выбирайте любой.

— Я — у Троицких, — закрыв глаза, проговорил Лев.

Муся сломала спичку и спрятала под стол руки.

— С головкой — Козьмодемьяновский, без головки — Знаменка. В которой руке, Михаил?

— В левой.

— Козьмодемьяновский.

Лакеи спешно отодвигали стулья у соседних пустых столиков. Две компании подозрительно-прилично одетых молодых людей, слишком шумно переговариваясь, занимали места. Это уже серьезнее.

— Надо вы-би-рать-ся, — тихим распевом, не глядя на меня, говорит Муся, разливая кофе. — Не вышло бы чего. И в том углу такая же публика. Как бы не взяли. Подсчитайтесь, чтобы не ждать сдачи. Как только они навалятся на закуску, деньги на стол — и идем.

Пошли. Все четверо сразу. Но уже в прихожей нас нагнало несколько человек, тужа шеи из непривычных высоких крахмальных воротничков.

— Лошадь!

Оскал серой опененной морды — в блеске фонарей у под’езда. Человек в галунах заботливо подсаживает.

— В «Эрмитаж»! Трогай.

Сразу рванулся с места серый в яблоках рысак. Пушкин на тротуаре раскуривает папиросу. Какие-то люди в котелках машут. К под’езду катят две пустые пролетки.

Ходу!

Те двое за нами в угон.

Уйдем!

Лошадь бьет широким могучим размахом копыт по булыжнику.

Наддай, наддай!

Щелкают тугие, натянутые вожжи. Копыта метят путь мимо затушенных фонарей.

Улица за улицей. Сзади далекий еще, но торопящийся к нам, назойливый топот. Рысак снова набирает ход.

— По переулку направо. На Николаевский вокзал.

Вожжи щелкают. Мягко качают рессоры.

С вокзала я вышел через четверть часа. Один. Без провожатых.

Я хорошо запомнил: завтра в три, на Тверской, в Филипповской кофейне. Или она, или Иван Николаевич. На Козьмодемьяновский — послезавтра в десять.

ГЛАВА XIV

КРЕМ

Завтра с утра — на охоту.

Скверно подменять этим словом — звучное и хорошее слово: террор. Но ведь террор — это для других, для тех, кто смотрит и слушает, для тех, кто будет потом читать в книжках об этой крови; а для тех, кто убивает — это только охота. Человек скрадывает зверя, зверь скрадывает человека. Кто первый?

Завтрашний день — странный. Тема для баллады.