Рембрандт - Аким Волынский

Такова эта замечательная картина в целом. Историки гравюры, как Кристеллер, Липман, Зингер и другие, ставят её, по художественному совершенству, наряду с лучшими шедеврами кисти великого мастера. Один из них приравнивает её даже к «Ночному Дозору». Со своей стороны, я уподобил бы её, минуя вопрос о совершенстве исполнения, скорее к «Синдикам», подробно рассмотренным нами выше. Мысль моя развивается в путях, проложенных предшествующим анализом. Переведенный на натуралистический язык, иудаизм дает необычную для европейского сознания социальнофилософскую схему. Обычно народ представляется чем-то компактно единым, и из него вырастают разобщенные между собою индивидуальности. Верхи социальной лестницы индивидуальны. Совершенно наоборот в иудаистическом еврействе. Еврейская толпа не аморфна. Даже в безумном шуме различимы отдельные голоса: хрипящие, гортанные, тонко-крикливые и визгливые, мощно-увещевательные и басистые. Каждый бранится, заклинает и пророчествует по-своему. Толпы нет, скопа нет – есть собрание людей. Совсем другое на интеллигентских верхах того же иудаистического еврейства. Там всё слитно и спаяно общим законом, общим учением об Елогиме. Все раввины солидарны между собою и, в пункте Торы, примыкает к ним всецело и многочисленная паства Балшема – евоический хасидизм. Отовсюду, из всех почв, стволы тянутся к небу индивидуально, соединяясь с шумящими вершинами вместе. Вместе противостоят они и бурям исторических непогод. Могут быть и там разграничения в понятиях: раввинская юридичность сталкивается с экзальтированною мистичностью особенного типа. Но головы всех всё-таки, в последнем счете, прислонены друг к другу. Такова база существования еврейского народа в его целом. Низы рассыпаны. Верхи спаяны между собою. Над народом распростерт свод тем более высокий, что он создан интеллектуальными отвлечениями всего Израиля. Вот где плотина, о которую с ревом разбиваются волны низших стихий. Пусть все водолазы мира соединятся, чтобы оспорить мельчайшее словцо в законе – раввинизм от этого не пошатнется ни в одном своём устое. Всё будет по-прежнему. Будет только та или другая, более или менее временная, беда или нищета. Но правда пребудет одна из века в век.

Мы уже проверяли ход таких мыслей на «Синдиках», где представлен натиск корней. Здесь же, на знаменитом офорте, мысль зрителя не отрывается от трех волшебных деревьев, со слитыми вершинами, так живописно вырисовывающимися на внезапной яркости грозового неба, с потопом дождя у левого края картины. Вот иудаистический ландшафт в полном смысле слова. Настоящий комментарий к учению о верховности ума, взятый из недр самой природы. Одна мысль, одна идея проникает все творения Рембрандта, в его главнейших этапах. Впервые она выплескивается в «Анатомии», дидактически-сухо, почти учебно, насквозь рационалистично. Это вещее слово о знании, как знании. Во второй раз тот же примат, но воинствующий, боевой, звучит тревожным барабаном в «Ночном Дозоре». Чувства Рембрандта пробиваются сквозь толпу уличных бойцов свободы, чтобы провозгласить единые на потребу блага. В «Синдиках» поднявшемуся с низов урагану противопоставлена группа умов, образующих защитную плотину. Мысль вылетает на социальные берега. «Три дерева» обобщают всю премудрость просто, ясно и природно. Офорт выгравирован тотчас же после «Ночного Дозора» и рожден в расширенной, потрясенной катастрофой душе.