Рембрандт - Аким Волынский

Переходим к обозрению женских портретов старых, молодых и средних, не относящихся к известным нам лицам. Начнем со старух. Портрет читающей женщины 1629 года, в коллекции лорда Пемброка, чрезвычайно типичен для Рембрандта. Вообще, как мы уже говорили, это художник старости, который больше других понимал, схватывал и изображал музыку, присущую этому возрасту. И стариков, и старух Рембрандт писал равно чудесно. Но вот что следует сказать по этому вопросу: старухи у Рембрандта всегда более или менее похожи на его мать, о которой мы говорили на предыдущих страницах. Иногда, изображая старух, Рембрандт дает им в руки книгу, обычно большой фолиант, или же сообщает их лицам молитвенное выражение. Так в 1629 году, ещё, может быть, до переезда в Амстердам, Рембрандт пишет совсем старенькую женщину, нагнувшуюся над книгою с пенсне на носу. Голова окутана темным платком, скрывающим лоб. Нельзя лучше представить женщину, ушедшую в чтение текста, которого она, по всем вероятиям, даже и не понимает. Слова Писания святы, и их можно произносить с умилением, не вникая в их содержание. Так иная благочестивая старуха, водя пальцем по священным, трудно распознаваемым строкам, заливается слезами, произнося вслух непонятные ей слова. Слова эти поют и разрывают сердце. Самые звуки этих слов будят в душе надрывные резонансы, нежно-благостные настроения, смешивающиеся с реминисценциями далекого детства. Какая-нибудь старуха слушает своего внука, вернувшегося домой, уже сведущим в законе мальчиком, с благоговением, с восхищением, просит его прочесть что-нибудь вслух, а сама часто ни слова не понимает в произносимом.

Это явление стоит того, чтобы на нём остановиться со всем вниманием. Священные письмена читаются не просто, не люциферовским голосом, отрывным от музыки сердца, а голосом напевным, речитативно-музыкальным, с переливающимися руладами, выплеснувшимися как бы из самих недр Элогима. Пусть даже имя Элогима, или иное слово, известное каждому израильтянину, и не попадется в читаемом пассусе, всё же он будет понят старухою тем особенным интуитивным пониманием, каким восприимчивая душа постигает всякую космическую евритию. Всё, что поется, понимается высшим пониманием, и только люциферовская проза требует определительности и логической убедительности. В этом секрет религиозных культов, проходящих в душу таинственными волнами гармонии звуков, сольных и хоровых. В этом же одно из средств воздействия поэзии и большого ораторского искусства. Душа открывается для гипнозов, и слышимый звук не всегда должен быть понятен. Когда старая еврейка слышит слова священного писания, она угадывает их смысл по тому нигну, по тому бессловесному напеву, с которым они произносятся. Если отмечаемая нами черта свойственна всем народам в мире, то еврейскому народу она свойственна по преимуществу. Под национальные напевы, под благозвучные нигны, в которых почти всегда таится плясовой мотив, еврейская толпа танцует с исступлением. Такой танец можно видеть и на улице, в праздничный день Торы, в тех местах, где ортодоксальный быт ещё сохранился в чистоте. Всё пляшет, всё веселится во славу Элогима, и каждый отдельный человек в исступленной толпе кажется какой-то горящей свечкой, колеблемой ветром. Явление дивное со всех точек зрения: в нём больше истинного положения вещей, чем во всех силлогизмах Аристотеля. В таких прыжках и скачках экстазного танца, будет ли это Элевзинская мистерия, еврейский танец или даже радение хлыстов, сама история как бы переносится через высокие хребты будничного быта, чтобы разлиться евоическим потоком по каким-то райским долинам. Вот на какие размышления наводит нас изображение у Рембрандта читающих старух. Как мы указывали уже выше, изучая произведения этого художника, мы постоянно наталкиваемся на груды гебраизмов, подлежащие истолкованию.