Панцирь великана - Томас Энсти (1884)

– Гомпедж и я живём не дружно, хотя и соседи; что же касается до моих чувств к нему, то я не чувствую к нему ни любви, ни ненависти. Мы не водим компании друг с другом и если разговариваем, то только в церкви, да ещё через забор, когда его птица заберётся в мой сад… Не хочет ни за что заделать дыру в своём заборе, так что придётся мне сделать это и послать ему счёт, что я непременно и сделаю. Письмо тебе, Мэтью? читай, пожалуйста, не обращай на меня внимания, – добавил дядюшка Соломон, так как в эту минуту служанка подала письмо Мэтью Ашбёрну, которое тот и распечатал с позволения шурина.

Он потёр лоб с смущением, и слабо проговорил:

– Ничего не поникаю, кто это и кому пишет, и о чем, ничего не разберёшь!

– Дай мне посмотреть, Мэтью, я тебе, быть может, объясню, в чек дело, – сказал шурин, уверенный, что для его мощного ума мало вещёй недоступных.

Он взял письмо, торжественно надел pince-nez[7] на свой большой нос, значительно прокашлялся и напал читать: «Любезный сэр», читал он внушительным тоном мудреца… ну, что ж это вполне понятно… «Любезный сэр, мы отнеслись с полным вниманием к… пс! (тут лицо его утратило своё самоуверенное выражение) к… звонким колоколам»… что такое? вот так штука! Звонкие колокола? Уж не собираешься ли ты звонить в колокола, Мэтью?

– Я думаю, что они с ума сошли, – отвечал бедный м-р Ашбёрн, – у нас все колокольчики в доме в полной исправности, не правда ли, душа моя?

– Не слыхала, чтобы который-нибудь испортился; да их недавно и поправляли. Это, должно быть, ошибка, – заметила миссис Ашбёрн.

– «Которые вы были столь добры, что повергли на наше усмотрение (гм! какая изысканная вежливость!). Мы, однако, к сожалению должны сказать, что не можем принять предложение ваше»… Ты верно писал домохозяину что-нибудь на счёт аренды и это ответ от его поверенного? – спросил дядюшка Соломон, но уже далеко не учредительским тоном.

– Зачем я стану ему писать? – ответил м-р Ашбёрн: – нет, это не то, Соломон читай дальше.

«От вашей красавицы дочери (эге, Трикси!) мы тоже принуждены отказаться, хотя я с большой неохотой, но не смотря на некоторые значительные достоинства, в ней есть некоторая грубость (вот тебе раз! она свежа и нежна, как роза!) вместе с какой-то незрелостью и полным отсутствием формы и содержания (ты знаешь, что ты легкомысленна, Трикси, я всегда тебе это говорил!) и это, по нашему мнению, не позволяет нам войти с вами в соглашение по этому предмету».

Дядюшка Соломон, дойдя до этого пункта, положил письмо на стол и оглядел всех, разинув рот:

– Я думал, что могу похвалиться понятливостью, но это превосходит моё понимание, – объявил он.

– Вот люди… как бишь их зовут? Лидбиттер и Ганди (должно быть занимаются по газовой и декоративной части) пишут одновременно, что не могут придти, поглядеть на ваши звонки, в исправности ли они, и что не желают жениться на вашей дочери. Кто их просил об этом? Неужели ты так низко пал, Мэтью, что пошёл предлагать руку Трикси какому-то газопроводчику? Не могу этому поверить; что же это все значит в таком случае? Объясните мне и я вам буду за то очень благодарен.

– Не спрашивайте меня, – отвечал несчастный отец, – я ничего об этом не знаю.

– Трикси, тебе известно что-нибудь насчёт этого? – спросила миссис Ашбёрн подозрительно.

– Нет, милая маменька. Я не желаю выходить замуж ни за м-ра Лидбиттера, ни за м-ра Ганди.

Положение Марка становилось нестерпимым; сначала он надеялся, что если промолчит, то отделается от расспросов в настоящую минуту, когда на него обрушился тяжкий удар: отказ редакции напечатать оба его романа, на которые он возлагал такие надежды. Перенести этот удар публично было ещё тяжелее, но вот он понял, что никак не отделается и что родственники не оставят этого дела без расследования, а потому решил поскорей вывести их из заблуждения.

Но голос его дрожал и лицо было красно, когда он сказал:

– Полагаю, что я могу объяснить вам это.