Панцирь великана - Томас Энсти (1884)

Но возможно ли, чтобы случай свёл его с его новым божеством? По всей вероятности, нет. В жизни столько бывает этих соблазнительных проблесков, из которых никогда ничего не выходит. «Если она – дочь Гомпеджа, – думал он, – то надо отказаться от всякой надежды; но если только есть малейшая возможность, то я не упущу её из виду!»

И в этих мечтах он прослушал проповедь и не заметил, как служба кончилась.

Когда они вышли из церкви, ноябрьское солнце ярко светило. Оно высвободилось теперь из-за туч, рассеяло туман и грело почти как весною. Марк поглядывал во все стороны, ища м-ра Гомпеджа, с его спутницей, но они остались позади и, как он опасался, намеренно. Тем не менее, он решил узнать, кто они такие.

– М-р Гомпедж был в церкви со своим семейством? – спросил он.

– Гомпедж холостяк или, по крайней мере, выдаёт себя за такого, – язвительно заметил дядя.

– Кто же эти молодые девушки?

– Какие ещё молодые девушки?

– Да те, что сидели на его скамейке, – сказал Марк немного нетерпеливо; – девочка с длинными волосами и другая… постарше?

– Разве в церковь ходят затем, чтобы глазеть на публику? Я не заметил их; они приезжие, какие-нибудь знакомые Гомпеджа, полагаю. В сером была его сестра. Она ведёт его хозяйство, а он её тиранит.

Дядя Соломон был вдовец; племянница его покойной жены жила обыкновенно с ним и вела его хозяйство. То была пожилая особа, бесцветная и холодная, но понимала, как ей следует себя вести в качестве дальней родственницы, и заботилась об удобствах хозяина. В настоящую минуту она находилась в отсутствии, и отчасти по этой причине Марк был приглашён дядей в гости.

Они отобедали в небольшой тёплой комнате, просто, но хорошо убранной, и после обеда дядя Соломон дал Марку сигару и раскрыл том американских комментариев на апостольские послания, к которым он прибегал, чтобы придать воскресный характер своему послеобеденному сну; но прежде нежели книга возымела своё действие, сквозь закрытые окна послышались голоса, слабо долетавшие, очевидно, с конца сада.

М-р Лайтовлер открыл отяжелевшие веки:

– Кто-то забрался в мой сад, – сказал он. – Надо пойти и выгнать… это наверное опять деревенские ребятишки… повадились ко мне…

Он надел старую садовую шляпу и вышел в сопровождении Марка.

– Голоса доходят как будто со стороны дороги Гомпеджа, но никого не видать, – продолжал он: – да, так и есть! Вот и сам Гомпедж и его гости глядят через мой забор! Чего это ему вздумалось глазеть на мою собственность? Вот нахал!

Когда они подошли ближе, он остановился, и повернув к Марку лицо, побагровевшее от гнева, сказал:

– Нет, это такое нахальство, что превышает всякое вероятие! Каково? он глазеет на свою проклятую гусыню, как та прохаживается по моему саду, и наверное сам впустил её!

Дойдя до места действия, Марк увидел сердитого старого господина, бывшего утром в церкви; он с гневом смотрел через забор. Рядом с ним стояла красивая и стройная девушка, которую Марк видел в церкви; удивлённое личико сестры её показывалось по временам над кольями, а позади лаяла и визжала маленькая собачонка.

Все они глядели на большого серого гуся, который бесспорно забрался в чужие владения, но несправедливо было бы говорить, как м-р Лайтовлер, что они поощряют его к этому. Напротив того, главной заботой их было вернуть его, но так как забор был высок, а м-р Гомпедж недостаточно молод, чтобы перелезть через него, то им приходилось ждать, пока птица сама наконец образумится.

Но, как вскоре заметил Марк, беспутная птица не легко могла внять доводам рассудка, ибо находилась в состоянии сильного опьянения; она шатаясь брела по дорожке, нахально вытянув свою длинную шею, и её вялое, сонное гоготание как будто говорило: – «Убирайтесь, я сама себе госпожа!» – так ясно, как только это можно выразить на птичьем языке.

М-р Лайтовлер коротко и несколько злобно засмеялся.