Панцирь великана - Томас Энсти (1884)

Мало есть вещёй более обидных для самолюбия, как неудача, постигшая Марка: отказ школьного комитета был пустяком по сравнению с этим письмом. Только тот, кто поддавался искушению послать рукопись издателю или редактору и получил её обратно, может понять тупую боль, причиняемую этим, какую-то бессильную ярость, следующую за тем, и какое-то такое ощущение, точно человек сбит с толку и должен теперь начать сызнова думать. Быть может, живописец, картину которого не допустили на выставку, испытывает нечто подобное. Но в последнем случае для самолюбия есть больше выходов.

Марк очень больно почувствовал удар, так как возлагал большие надежды на свои злосчастные манускрипты. Он послал их фирме, с именем которой ему особенно лестно было появиться в свет, и вдруг оба романа бесповоротно отвергнуты. На минуту его уверенность в самом себе поколебалась и он почти склонил голову перед приговором.

И однако всё-таки колебался. Издатель мог ошибаться. Он слыхал о книгах, отвергнутых с позором и затем превознесённых до небес. Так было с Карлейлем, так было с Шарлоттой Бронте, да и мало ли ещё с кем! Он желал быстрой славы, а юридическая карьера не скоро составляется.

– Ты слышишь, что говорит дядя? – сказала мать. – Конечно ты не откажешься от такого выгодного предложения?

– Нет, откажется, – заметила Марта. – Марку гораздо приятнее писать романы, нежели работать, не так ли, Марк? Ведь всегда очень весело писать вещи, которых никто не станет читать?

– Оставь Марка в покое, Марта, – вмешалась Трикси. – Как тебе не стыдно!

– Не знаю, почему вы все так ополчились на меня, – сказал Марк, – в писании книг положительно нет ничего безнравственного. Но, я думаю, что в этом частном случае вы правы, дядюшка, и желаете мне добра. Я принимаю ваше предложение. Буду усердно готовиться в адвокаты, так как по-видимому ни на что другое не гожусь.

– И обещаешь не писать больше?

– Разумеется, – раздражительно ответил Марк, – всё что вам угодно. Я поправился, я обязуюсь не прикасаться к чернилам во весь остаток моих дней.

То была не особенно любезная манера принимать так называемое выгодное предложение, но он был раздосадован и едва сознавал, что говорил.

Но м-р Лайтовлер был не из обидчивых и остался так доволен, что настоял на своём, что не обратил внимания на интонации Марка.

– Прекрасно, – сказал он, – значит, – решено. Я рад, что ты образумился. Значит, поедем на дачу и не будем больше говорить об этом деле.

– А теперь, – объявил Марк с принуждённой улыбкой, – я пойду к себе наверх и займусь законоведением.

Глава V. Соседи

Неделя с небольшим прошла после сцены на Малаховой террасе, описанной мною в последней главе, – неделя, проведённая Марком в ярме школьных занятий, которые стали ему ещё противнее с тех пор, как он не мог больше питать никаких иллюзий о близком от них избавлении. Он не в силах был видеть достойное вознаграждение в своих новых ожиданиях и начинал жалеть о том, что согласился на предложение дяди.

Он отправился на дачу последнего, и нескрываемое довольство м-ра Лайтовлера, очевидно смотревшего на него как на свою собственность; и его непрерывные советы ревностно заниматься адвокатским делом только усилили недовольство Марка самим собой и своим будущим. С чувством досады шёл он со своим родственником в небольшую церковь, стоявшую за деревней.

Был ясный, ноябрьский морозный день; багрового цвета солнце сверкало сквозь окрашенные пурпуром облака, и бледно-голубое небо раскидывалось над их головами. Сельский ландшафт смутно говорил о наступающих святочных увеселениях, недоступных для лондонца, лишённого возможности провести Рождество в деревне, но тем не менее веселящих душу.