Панихида по создателю. Остановите печать! (сборник) - Майкл Иннес (1938)

Уинтер сделал паузу, чтобы отхлебнуть из своего бокала рейнвейна. У Эплби появилась возможность задуматься о том, что английские университеты действительно претерпели значительные изменения, а этот моложавый преподаватель оставался, должно быть, одним из немногих представителей вымирающей породы людей, все еще владевших культурой застолья. Атмосфера за ужином у мистера Элиота выглядела по-прежнему достаточно натянутой, но теперь, по крайней мере, среди части гостей завязалась вполне занимательная беседа.

– Возьмем, к примеру, мертвые языки, – продолжил Уинтер тем тонко рассчитанным тоном, который не превращает монолог в напыщенный и самодовольный спич. – Тысячелетиями, если вдуматься, они оставались наиболее живыми из всех существующих. А ныне действительно находятся при смерти. К нам поступают мальчики из самых знаменитых частных школ, не знающие наиболее распространенных латинских стихов и изречений. Им приходится объяснять азы. Что Виргилием и Софоклом восхищались Спенсер и Мильтон. Что трагедия – это козлиная песнь[78]. И что их любимое слово «фонограф» состоит из двух греческих корней, соединившихся вместе с появлением современного аппарата. – Он обратился к миссис Моул: – Впрочем, на самом деле этот прибор уже называют не фонографом, верно? Нет, не фонографом. Граммофоном. Но только потому, что людям не хватает элементарных знаний, хотя в невежестве и заключен определенный шарм. – Он вновь повернулся к Эплби, чтобы завершить мысль цитатой: – «Прибежище мечтаний, проигранных сражений, загубленных идей и непопулярных слов»[79]. Вот где граммофон только и остается еще фонографом, как тому надлежит быть.

«Занятно рассуждает и красиво излагает, – бесстрастно подумал Эплби. – Но по большому счету даже это не дает полного представления о характере человека». И он задумался, как направить разговор в более полезное для себя русло, когда с другого конца стола донесся громкий голос. Как совершенно случайно знал Эплби, интонация и произношение походили на манеру разговаривать известного издателя по фамилии Спандрел. Вот почему его так удивило открытие, что говорит человек, абсолютно ему незнакомый.

– Не надо рассуждать при мне об университетах. – Голос звучал нарочито ворчливо. – Лично я считаю их источником всех проблем и бед.

– Источником проблем? – переспросил Уинтер, хорошо чувствовавший к тому же, когда застольному шутнику требовался партнер, причем желательно с противоположной точкой зрения. – Какие же от нас проблемы? Напротив, нас все считают чем-то вроде успокоительного лекарства.

– Университеты стали оказывать заметный депрессивный эффект на всю литературно-издательскую деятельность. Из Оксфорда никто больше не приходит к нам с идеями написания книг, которые удовлетворили бы насущный читательский спрос. Они слишком забивают себе головы, просиживая в библиотеках, чтобы потом решиться создать нечто самостоятельное. Поразительный контраст с временами Вордсворта и его поколения!

– Позвольте заметить, что он закончил Кембридж, – сказал Уинтер с нежданной язвительностью.

– Все равно. В те времена никто не заставлял студентов тратить столько усилий зря. В результате выпускники покидали студенческую скамью с верными представлениями, считая, что до них никто еще не создал ничего существенного, и это – их призвание. Сам Вордсворт написал и опубликовал только при жизни более семидесяти тысяч стихотворных строк, а еще более десяти тысяч остались для посмертной публикации. Вот я и говорю: сравните это с нынешним положением вещей.

И псевдо-Спандрел раздраженно постучал пальцем по столу.

– Но вы же не считаете, мистер Уэдж, – попыталась возразить ему миссис Моул, – что количество – это главное в литературе.

«Разговор постепенно теряет всякий смысл, – подумал Эплби. – Но никогда не знаешь, чем все закончится». И он продолжил слушать. Рагу из дичи подали ровно через двадцать пять минут после супа, теперь уже безукоризненно выдерживая расписание ужина.