На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Я думаю вовсе не итти, Эля. Зачем мне... в сущности.

— Вы лентяй, Михаил, — погрозила Эля над занавеской пальцем. — И эгоист. Вот. Из-за вас и мне придется не итти. Я хочу Онипку слушать: он большой, он хороший, он как раз то, что нужно, — а вместо этого мне придется тут вас чаем поить.

— Я и без вас напьюсь.

— Н-на, — Эля вышла из-за занавески. — Редкий гость, как говорится, хуже татарина. Неудобно, знаете. Общественное приличие, хороший тон... И потом у меня к вам один — очень серьезный, и не для меня одной, вопрос. Я без него не смогу о вас воспоминаний писать, когда вы будете великим и вам будут ставить памятник в Галерной гавани. Литературу Длинный снесет и Василенко.

— Я не пойду, — мотнул стриженой головой матрос.

— Это еще что за новости! Обязаны, по партийной линии.

— Я из партии уходить хочу, — мрачно сказал Василенко. — Мы свою партию строить хочим.

— Здравствуйте! — смешливо протянула Эля. — Политик тоже... Это какую же еще такую партию?

— Всеобщую. Чтобы без книжек и без партийности.

Он помолчал и добавил.

— И без ораторов.

Эля захохотала.

— В молчанку будете играть? Брось дурить, Василья. Забирай брошюры. Там корзинка под кроватью, в корзинке — репа: книжки под репу, корзинку под мышку — и марш! Опоздаешь... Ну, чего смотришь... Опять!..

Она выставила на Василенку два оттопыренных пальца, сделала страшные глаза и сказала загробным голосом:

— Р...рогом!

Василенко распустил губы улыбкой.

— Длинный, забирай его. Вот уж, — балахня, стоит рот распахня. Матрос — фартовым должен быть, а ты что! Самовар-то поставлен?

— Давно кипит.

— Ну и ладно. Упаковывайтесь, а я здесь управлюсь.

— А сама не пойдешь?

— Пойду попозднее. Пустите-ка, Михаил, я скатерть постелю.

Длинный и Василенко возились за занавеской. Эля поставила стаканы, сахарницу.

— Стой-ка, где-то варенье было. Приезжала Эсфирь к нам, привезла варенье: не может без сантимента, мелкобуржуазная натура. И еще какого — розового! Я Длинного так и не уговорила: не ест.

Василенко вышел, с корзиной в руке. Эля осмотрела его деловито.

— Красота! Надень платок на голову: за форменную кухарку сойдешь, вторая статья! Вы там без меня, смотрите, не влипните, косолапые. Длинный, Христос с тобой, как говорится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ушли.

Эля откинулась на стуле и закрыла глаза. Смех сошел с румяных, по-детски еще припухлых, губ. Сидела так, молча, долго. Самовар сипел, ворчливо и дремотно.

За окном — сумерки... Рогом...

— Как живется, Эля?

— Мне-то? Чудесно. — Из-под вскинутых век залучились, засмеялись глаза. — Лучше не может быть. Как вспомнишь: дома... обед, отец из департамента, служебные новости, Владимир в петличке, суп с вермишелью, крахмал, курсы, ноктюрны, кузен Борис, шпоры с малиновым звоном... Боже ты мой, как только люди могут жить... И как я не ушла раньше... как только родилась!.. А здесь...

— Ни облачка?

— А — ни-ни! Длинный — милый, милый, милый. Сознаться, я немножко побаивалась, когда ехала: все-таки... в одной комнате с чужим... Ну, неловко будет. Или — еще страшнее: вдруг начнет липнуть... Как Арнольди к Маргарите... Брр! И, знаете, нисколечко. Он ужасно хороший, Длинный. Хоть бы раз я почувствовала, что он смотрит на меня, как-то так, нехорошо. Ну, как это: по-мужски. С ним чудесно легко. И только здесь, на настоящем подполье, не так, как в полуподполье петербургском, я поняла, что такое партия.

— «Партия есть преступное сообщество, поставившее себе целью ниспровержение существующего строя, что предусмотрено статьями сотой, сто второй и пр. Уложения о наказаниях».

— Это для вас так: потому вы и ходите, как волк, в одиночку.

— Ну и злюка!