На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Любят и ценят, — скривился Мартын. — Если бы так, — пустили бы они мое имя трепаться под департаментскими перьями, в обложке дела о провокаторах! Переговоры с Мартыном! Ого! Вы думаете, перья не работают? И вы думаете, это можно отскоблить, как чернильную кляксу... резиночкой? У Гершуни такого дела нет, у Сазонова — нет, у Мартына — есть. Почему? Ответ под обложкой: «дело номер...». Он принял-таки, он переговаривался... Значит, прицел был взят верно... Революционер, который разговаривает о охранным не языком бомбы или ножа, — уже полупровокатор: это — возможность. А я разговариваю с ними недели.

— Зачем?

— Спросите ЦК. Они приговорили Гапона по первому же разу. Но они боятся его популярности. Они запретили ликвидировать его одного: обязательно в паре с каким-нибудь из крупных охранных. ЦК остановил выбор на Рачковоком. Гапон и Рачковский — в одном гробу. Обязательное условие. Иначе — нельзя. Иначе — рабочий не поверит: убийство камнем ляжет на партию.

— Случай редкий: ЦК на этот раз, по-моему, прав. Заставы еще помнят — и будем прямо говорить — любят Гапона. Гапон — имя, настоящее, живое имя, потому что оно взошло на действии. Девятое января — акт, которого не вытравишь из памяти рабочих. Такие имена, как Гапон, не так легко притушить револьверным дулом. Рабочие, действительно, могут не поверить, как не верят, хотя бы, мои боевики.

Мартын устало опустил голову на руки.

— Политически, может быть, это все и верно. Но это вводит нас в зачарованный круг: задача невыполнима. Рачковский — стрелянный зверь, его не поймаешь на мякину. Он дважды назначал мне свидание: дважды вместо него и Гапона я заставал стаю филеров. Филеров высокой марки, уверяю вас, они чисто делали дело... Но и мой подпольный стаж достаточно высок. Мы узнавали друг друга с полувзгляда, из-за наших масок... Мы разошлись... без последствий... Дьяволова игра! Он не придет никогда. Я кончу.

— Вы рискуете, что партия не признает акта.

— Пусть! Это лучше... чем сойти с ума: потому что, если это продолжится еще, я за себя не ручаюсь. Я уже сплю, у меня уже путаются мысли. И острее, с каждым даем, потому что... в партии даже, я уже замечаю... да, да! это не больная подозрительность, это не психоз, — пока я хорошо еще владею всеми своими чувствами... не знаю, что будет завтра, но сегодня — так. Я замечаю, что товарищи уже начинают в разговоре со мной надевать перчатки... На мне слишком много налипло грязи... они боятся, как бы не отскочил и на них кусочек, xa-xa!.. Меня уже сняли с работы. Осторожность? Не верю: не одна осторожность... Пусть не признают акта, пусть предадут меня окончательно — они меня уже предали, если хотите! Я брошу тогда все, я уйду из партии, уйду ив революции, уйду от себя, может быть, — но я кончу. Больше так — я не могу. Еще две ночи — и я буду, наконец, спокойно спать. На пятницу — предупредите ваших дружинников — я последний раз покажу свой цирковой номер.

— А если Гапон не пойдет?

— Гапон? — вскинул зрачками Мартын: в них был застылый, смертный, беспредельный ужас. И тотчас, успокоенно и блаженно, засмеялся мелким дребезжащим смехом.

— Да нет же! Все предусмотрено, каждая деталь постановки; я срежиссировал этот спектакль чище, чем Мейерхольд Блоковский «Балаганчик». — Он засмеялся опять. — Это не плохо сказалось, не правда ли? Тоже трагический балаган. Его надо было срежиссировать тонко: вы правы — зрители предубеждены против пьесы: они требуют, чтобы герой был героем, а я хочу показать его, как он есть — мерзавцем!

Он запнулся и подумал, мучительно щуря глаза.