За решеткой - Никки Джеймс

— Мы поговорим. Ничего больше, — сейчас не время доставать что-либо из штанов. Мне приходилось беспокоиться о вещах поважнее.

Разобравшись с первым делом, я прошелся по ряду камер, заглядывая в камеры, чтобы определить, кто внутри. Ордера на казнь всегда выписывались пачками. В этом блоке могло вообще не быть заключенных, а потом мы за ночь получали двадцать ордеров и заполняли все камеры.

Мое нутро бунтовало, когда я проходил мимо мужчин, доживавших последние дни своих жизней. Что бы они ни сделали, это время было для них страшным. Одиночество в камере. Нет никаких занятий, кроме как думать об утекающем времени и о том, за что тебя сюда посадили.

Я нашел Бишопа через две камеры от конца ряда. Как только мой взгляд упал на него, в животе все сжалось, а на глаза выступили слезы. Я не хотел, чтобы он видел меня таким, так что помедлил минутку, чтобы собраться, и только потом подошел к окну. Тень, отброшенная моим телом в его камеру, заставила его поднять голову. Он сидел на краю постели, погрузившись в мысли.

Наши глаза встретились, и от эмоций, хлынувших из него на поверхность, у меня едва не подкосились колени. Он встал, и от меня не укрылась дрожь, сотрясшая его крупное тело, когда он подошел к окну.

Без слов он прислонился лбом к стеклу и закрыл глаза. Я сделал то же самое. Мы стояли, соединенные сквозь толстую панель укрепленного стекла.

— Ты не должен здесь находиться, — прошептал он мгновение спустя.

— Я не мог оставаться в стороне. Мне нужно было тебя увидеть.

— Тебя уволят.

— Мне все равно.

— Так не должно быть. Через месяц, когда меня не станет, ты об этом пожалеешь.

— Я никогда не пожалею об этом, — прошипел я, хлопнув ладонью по двери. — И я буду бороться до твоего последнего вздоха.

— Нет больше никакой борьбы, босс. Все кончено.

— Нет. Адвокат получила деньги. Она спешно готовит апелляцию. Это случится. Я должен в это верить. Ты не умрешь здесь, — в моем горле встал ком. — Я этого не допущу.

Бишоп открыл глаза и посмотрел на меня с такой тоской, с такой душевной болью.

— Тебе пора отпустить эту затею. Пора посмотреть правде в глаза, — он прижал ладонь к окну. — Ты сражался за меня так, как не сражался никто другой. Ты верил в меня тогда, когда я считал, что ни одна живая душа меня не слышит. Я не могу как следует поблагодарить тебя за то, что ты дал мне, но пора принять правду, Энсон. Все кончено.

Я накрыл его ладонь своей через стекло и затерялся в его темных глазах.

— Я не хочу спорить. Знай, что на твоей стороне есть люди, которые борются за тебя. Люди, которым не все равно, и которые знают, что ты не должен находиться здесь. У меня есть три дня в этом блоке. После этого я не вернусь, но ты даже на секунду не думай, что я перестал бороться.

Он будто пытался ухватить стекло, его пальцы искали контакта, который мы не могли получить.

— Спасибо тебе, — прошептал он.

Мы долгое время оставались так. У меня были обязанности, на которые я не мог забить, но отойти от его окна было так сложно.

— Мне страшно, — слова Бишопа прозвучали едва слышно. Лишь шепот, который того и гляди развеется в воздухе. — Я пятнадцать лет готовился к этому, но мне страшно, Энсон. Мне так страшно.

Его глаза блестели от непролитых слез, и мои тоже заслезились, ненавидя физический барьер между нами.

— Я знаю. Мне тоже.

— Отвлеки меня, босс. Пожалуйста. Я могу думать только об этом, а мне вообще больше не хочется думать.

Чувствуя боль в груди, я постарался оттолкнуть свои муки в сторону и дать то, о чем он просил, но мой разум опустел.

— О чем хочешь поговорить?

— О чем угодно. О книгах. О еде. О твоих планах на Рождество.

— Это и есть мои планы на Рождество. Я не поеду домой. Я останусь здесь, с тобой.

— Ни индейки, ни яблочного пирога?

Я усмехнулся, и первая слезинка скатилась по моей щеке.