Елена - Гоар Маркосян-Каспер

Никто иной, как алкоголик (de mortuis seu bene, seu nihil[22]?) нашел выход, дав объявление в газету о возможности выездов на место. Время для подобных акций было благодатное, начался предагональный период советской власти, когда чулки и кошельки лопались от денег, которые не на что было потратить. Так почему, черт побери, не полечиться? И вскоре зазвонили телефоны, ретивые профорги из разных местечек предлагали, приглашали, обещали… Так Елена увидела ту Эстонию, в какую иначе ей не довелось бы попасть никогда, маленькие городки и большие деревни, опрятные домики, миниатюрные и аккуратные, как в мультиках, окруженные садиками, за ровными заборчиками непременные клумбы, газончики, нередко целые партеры с галечными россыпями и тонко подобранными сочетаниями неярких цветов, в местечках побольше или даже в малых, просто поближе к центру, двухэтажные, многоквартирные, вполне городские дома с горячей водой и центральным отоплением, и всюду сирень, сирень, длинные ряды кустов, сплошь покрытых фиолетово-лиловыми пушистыми гроздями, похожих на огромные букеты. И везде приезжих медиков ждал полный комфорт, «гостевые» квартиры предприятий, колхозов, совхозов, непременно из нескольких комнат, хорошо обставленных, естественно, с ваннами, снабженными необходимой посудой кухнями, и все, разумеется, бесплатно – впрочем, происходило это в советский еще период, когда содержание квартир ничего не стоило, пусть они и одиннадцать месяцев в году пустовали. И было много-много пациентов, не только тех, кто хотел хоть что-то получить за лежавшие втуне сбережения (и получил, в отличие от наивных или скупых, дожидавшихся денежной реформы), но и настоящих больных, если радикулиты всех мастей можно считать болезнью, а не естественным результатом эволюции, расплатой за прямохождение и умение работать руками. Так прошли весна и лето. Мелькнул путч, увиденный по телевизору в равнодушной Ялте, сонно лежавшей на пляже даже не в ожидании, пока решится ее судьба, но в отстраненном отупении, Олев нервничал, рвался домой, а может, и дальше, Елена утром перепугалась, ей сразу вообразились танки и баррикады, и ее драгоценный муж с пистолетом в руке под дулами урчащих бронечудовищ, но вечером, взглянув на нелепо-самодовольные рожи путчистов, она немедленно прониклась ощущением опереточности происходящего, персонажи эти не несли в себе серьезной угрозы, они просто не годились на роли, которые себе уготовили, шуты из ярмарочного балагана не сыграют Шекспира, поняла она и уговорила Олева подождать и оказалась права. Хотя весь первый день, надо признаться, они бродили неприкаянно по городу и, несмотря на жаркое солнце, Елену пробирал озноб, ей мерещилось вернувшееся прошлое и, странное дело, она ведь преспокойно прожила в этом прошлом полжизни и, хоть и поругивала Советы, как все вокруг, но особого диссидентства в ее натуре не было никогда (ибо диссидентство это не только убеждения и образ жизни, это и натура), люди занимали ее куда больше, чем идеи (впрочем, в Армении о борьбе идей говорить не приходилось, поскольку все, связанное с партией и коммунизмом давно рассматривалось, как своеобразный бизнес, и диссидентам не надо было никому ничего доказывать, но с другой стороны, практичные армяне не рвались рисковать жизнью и свободой, так что открытое диссидентство большинства сводилось к болению во время международных соревнований против «Советов»), однако теперь ей это прошлое казалось невыносимым, и она с ужасом думала, что придется бежать, если, конечно, удастся, в Финляндию или Швецию, куда традиционно бегут эстонцы, и… Что дальше, и думать не хотелось, в отличие от многих соотечественников, мечтавших о заманчивой капиталистической жизни, где от каждого по возможностям и каждому по труду или даже без, Елена на Запад не рвалась – тем более, что уже успела в какой-то степени познакомиться с прелестями жизни на чужбине. Но все обошлось, они докупались и дозагорали и вернулись в независимую Эстонию.