Если только ты - Хлоя Лиезе

От чувства вины у меня скручивает желудок. Я обидела Фрейю, хотя и не хотела этого. Я хотела быть честной, сказать правду, но в итоге выпалила всё не в такой манере, от которой Фрейя почувствовала бы себя хорошо.

Так часто кажется, что когда я остаюсь самой собой, я ничего не могу сделать правильно.

— Всё в порядке. Я тоже прошу прощения, просто… — рыча от досады, я крепко сжимаю сандалии в руке. Расположение моего нижнего белья между ягодицами вот-вот превратится в последнюю каплю, подтолкнувшую меня на путь злодейства. — Мне просто нужно где-нибудь избавиться от этих чёртовых трусиков!

Стремительно проходя по коридору и оставляя сестру позади, я замечаю стеклянные двери, ведущие на тенистую террасу, крутая крыша которой защищает её от последних багряных лучей сумерек. Высокие тропические растения прикрывают терракотовую плитку и образуют небольшой пышный оазис, предоставляя достаточно уединения для того, что мне нужно сделать.

Я бросаю сандалии и задираю платье, чтобы дотянуться до нижнего белья. Со вздохом глубинного облегчения я цепляюсь пальцами за резинку, а затем стягиваю оскорбительную ткань вниз по бёдрам. Когда она доходит до моих лодыжек, я праздную этот факт, подбрасывая ужасные трусики в воздух над головой. Затем разворачиваюсь, готовясь их поймать.

Но когда я оборачиваюсь, я вижу, что кто-то опередил меня.

Кто-то отдыхает в тени, вытянув длинные ноги.…

И знакомая татуированная рука держит мои трусики.

***

Беру свои слова обратно. Этот прекрасный в остальном день испортят не «трусы из ада», не сплетни Бриджит и Мартины и не моя благонамеренная, но удушающая семья. Его испортит зрелище моего нижнего белья, свисающего с густо татуированного указательного пальца Себастьяна Готье.

Жар поднимается по моему горлу и заливает щёки, пока лучший друг моего брата смотрит на меня из тени. Он медленно садится и наклоняется вперёд, упираясь локтями в колени.

Затем он слегка крутит мои трусики на пальце.

Почему-то мои щёки становятся ещё горячее. Я сейчас умру от унижения.

— Ничего не потеряла? — спрашивает он.

Это самый долгий взгляд, которым он меня награждал, и самое большое количество слов, что он мне говорил. (Мы несколько раз сталкивались друг с другом, либо дома у моего брата Рена, либо после их игр, и тогда я удостаивалась лишь краткого кивка, за которым следовало холодное приветствие.) В любой другой день я бы, наверное, стояла здесь, лишившись дара речи, ошеломлённая тем, что Себастьян среагировал на моё существование.

Но сегодня я на пределе. Я имела дело с шумной толпой, раздражающими трусами, придирчивыми коллегами-спортсменками, чрезмерно настырной семьей, и с меня хватит.

Щёки горят, по венам разливается огонь, я преодолеваю два шага, разделяющих нас, и тянусь за своим нижним бельём, пока он лениво крутит его на пальце.

В последнюю секунду Себастьян отстраняется и проделывает какой-то странный трюк, заставляющий их исчезнуть. Тихое цыканье разносится по воздуху, когда он смотрит на меня, приподняв одну тёмную бровь.

— Не так быстро.

Я свирепо смотрю на него сверху вниз.

— Отдай мне мои трусики.

Не сводя с меня пристального взгляда, он опасно медленно и чувственно улыбается. И в этот момент я понимаю, как именно Себастьяну Готье сходит с рук быть таким отвратительным человеком: он отвратительно красив.

Я смотрю в эти необыкновенные глаза цвета ртути, холодные и проницательные, смотрящие прямо на меня. Морской ветер слегка треплет его волосы, несколько свободных прядей ласкают его висок, после чего их отбрасывает назад, и открывается полная несправедливая красота его лица. Холодные серые глаза, обрамленные густыми тёмными ресницами. Длинный, волевой нос. Эти непомерно пухлые губы, две едва заметные впадинки на щеках.