Если о нас узнают - Кейл Дитрих, Софи Гонзалес

Коридор пуст, поэтому мы идем до конца и садимся в лифт. Рубен нажимает на кнопку, ведущую на крышу. Мы едем в тишине, пока двери не открываются, представив взору крышу отеля. Вокруг нас сияют огни Амстердама. Небо искрится звездами. На улице прохладно, но вокруг так невероятно красиво, что мне все равно.

– Разве ты не рад, что мы сделали это сейчас? – спрашивает он.

– Немного.

Рубен пересекает крышу, его ботинки хрустят по гравию. Сбоку к зданию примыкает металлическая лестница. Рубен без страха ступает на нее, а затем перепрыгивает через край крыши. У меня замирает сердце, но он улыбается.

Серьезно? Неужели этого мальчика что-то способно напугать?

Я спускаюсь вслед за ним. Металл такой холодный, что обжигает пальцы. Когда мы спускаемся до конца, я слышу, как Рубен спрыгивает вниз, тяжело приземлившись на ноги.

Черт, это был рискованный прыжок. Я крепко сжимаю металл.

– Это легко, – говорит он.

Я прыгаю. Спотыкаюсь о тротуар, но Рубен ловит меня. На мгновение он удерживает меня, положив руку на грудь. Интересно, чувствует ли он, как быстро бьется мое сердце?

– Ты в порядке? – спрашивает он.

Я отстраняюсь от него.

– Да.

Рубен надевает капюшон. Я копирую его. В оправдание скажу, что на улице весьма холодно, и это поможет нам казаться более незаметными.

Вместе мы шагаем вдоль по улице.

Этот город действительно великолепен, словно сошел со страниц сказки. Улицы широкие и просторные, освещенные железными фонарями. Все вокруг светлое, золотистое и черное. На дорогах тихо, но в некоторых ресторанах довольно шумно – посетители разговаривают и смеются. Мы заходим за угол, и вдалеке я вижу канал. Он проходит через весь город и пересекается мостами через каждые два квартала. Мы идем к нему.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Рубен, поворачивая ко мне голову.

Я пожимаю плечами: это моя обычная реакция, когда кто-то задает подобный вопрос. Но мы пытаемся начать все заново. Это значит, что и я должен измениться.

– Я думаю о маме, – отвечаю я. – Размышлял, не сделать ли мне фотографию и отправить ей, но потом передумал.

– Почему?

Я снова пожимаю плечами. Это проклятая привычка.

– Не думаю, что ей понравится, что я здесь.

– Как так?

– Это место, вероятно, вызывает у нее не самые счастливые воспоминания после того, что случилось.

– О. Тогда… Почему ты так хотел увидеть каналы?

– Не знаю. Я просто всегда хотел это сделать.

Он бросает на меня любопытный взгляд, но ничего не отвечает.

Впереди стоит небольшой ларек, где продают нечто под названием stroopwafel[20].

– Что, черт возьми, такое stroopwafel? – спрашиваю я, указывая на ларек.

– Хочешь узнать?

Я киваю, подхожу и покупаю пачку у слишком веселой продавщицы в синем клетчатом наряде. К счастью, в ларьке принимают кредитные карты, и я возвращаюсь к Рубену со своей добычей. Они похожи на маленькие спрессованные вафли, но кажутся хрустящими, и продаются стопками, завернутыми в прозрачный пластиковый пакет.

– Мне нравится это слово, – говорю я. – Stroopwafel.

– Пожалуйста, только не пиши песню под названием Stroopwafel!

Я ухмыляюсь и нащупываю блокнот в кармане куртки.

– Не искушай меня.

Впереди стоит одинокая металлическая скамейка с видом на канал. Она освещена одним-единственным фонарем.

Идеальное место.

Я знаю, что у нас мало времени, но посидеть на скамейке с вафлями кажется мне самым правильным времяпровождением в Амстердаме. Я могу поразмышлять о родителях и обо всем, что произошло, а также попытаться понять их обоих немного лучше. Обычно я думаю о своем отце только как о засранце, но, возможно, он не всегда был таким. Может быть, он был совсем другим, когда находился здесь. Он заставил маму полюбить себя, так что, должно быть, он не всегда был эгоистичным придурком.