Пока я здесь - Лариса Романовская (2022)

Я вскочила, спустилась вниз, на кухню. Там уже стоял Юра, полностью одетый, в синей форменной куртке. Мама Толли подошла и обхватила его на секунду, а потом он отстранился, выставил ладонь вперёд.

– Ну всё, хватит уже. Хватит! Я пошёл!

– Береги себя!

– И ты себя. И ты, Дым, тоже береги.

Мне тоже хотелось его обнять. Но он уже ушёл. Ну вот, велел беречь. Себя или маму Толли? Кого именно? Как он ко мне относится? У нас тут всё гудит и свистит, а я думаю про любовь. И от этого всё категорически прекрасно, даже то, что гудит и мигает, и дом будто шатается, будто он картонный…

– Пошли в погреб, быстро!

Мама Толли тянет за кольцо посреди кухонного пола. Откидывает люк, спускается туда, держа фонарик, машет им, подзывая меня…

Вокруг синяя тьма с проблесками. Картины на стенах бликуют, в распахнутую кухонную дверь виден экран в столовой – он еле светится.

А вот внизу, в погребе, тепло, темно и ничего не видно.

Меня куда-то усадили. Накинули что-то на плечи – одеяло?

Потом мама Толли установила свой фонарь. Стал виден потолок из ровных гладких досок, коробки какие-то. Полки, банки… Скамейки!

Наверху гремит, шуршит и воет.

– Что это? – наконец спрашиваю я. – Катастрофа?

– Гроза! – отзывается темнота мужским стариковским голосом.

И я визжу!

Из-за всего сразу, а не только из-за того, что в доме, оказывается, всё это время был ещё один человек. Жуть какая-то.

– Да гроза это, гроза! Шторм! – Мама Толли обхватывает меня поверх пледа. Шепчет ласково: – Тут ведь океан рядом, разное с погодой бывает.

– А почему Юра ушёл? Куда?

– Дежурить! Собирать страх тех, кто грозы боится, – снова поясняет старик из темноты.

Я надеюсь, что это всё-таки человек, а не нечисть. И, будто уловив мои мысли, старик зажигает ещё один фонарь – пронзительный, глаза не сразу привыкают к такому. В свете этого фонаря у старика очень ярко сияет лысина. Борода кажется ослепительно-белой, как летнее облако. На груди, слева, где сердце, у старика зелёный камень. Или значок? Зелёная искра. Я смотрю только на неё, неловко человека в упор разглядывать. Может, он не очень старый на самом деле, этот старик?

– О, пришла, значит. Это она – Дым, да?

Оказывается, пока я стеснялась, старик разглядывал меня. Посмотрел, покивал, а потом вдруг повернулся ко мне спиной. И перед ним тоже вспыхнул экран!

Яркий, сиял сильнее, чем тот большой, за заливом.

В его свете свет фонаря будто растворился совсем.

Наверху что-то грохнуло. Засвистело, зазвенело – не те ли банки и бутылки, в которые мы разливали компот?

– Она это, она… Хорошая девочка.

Мама Толли обняла меня ещё крепче. Как моя мама в поликлинике, перед очередным кабинетом, где будет противно или больно. Только шептала другое. Не «Викуша, потерпи, скоро всё пройдет», а важное. Хоть и таким же шёпотом.

– Смотри туда, девочка моя. Ничего не бойся. Смотри!

Сверху, из крышки люка, пахло острым, холодным, свежим – грозой.

– Тут никого нет! Нечего стесняться! Ну же?

Старик сел по другую сторону от меня, накрыл мою голову ладонью. Ничего не сказал, просто погладил, как маленькую. И я вдруг вспомнила себя в детстве. Как я боялась пылесоса… Меня обычно в это время выводили гулять, но вот однажды не получилось.

И вот оно, это воспоминание: я болею, простуженная, сижу на кровати, горячая и несчастная, за стеной мама возит пылесосом, а со мной рядом сидит папа и гладит меня по голове, почти так же, как этот неизвестный старик. И я плачу – там, в воспоминании – от того, что температура, и от того, что ладонь не помогает… Или помогает?