Гнилое яблоко - Литтмегалина (2020)

Я понимаю, что Миико выглядит слабым. Но также я понимаю, что никто не знает его лучше меня. Отум едва ли когда-нибудь задумывался о том, каков Миико на самом деле. Миико… он же как больное растение. Его смелость проявляется в его упрямстве, а его упрямство – в том, что он продолжает существовать, со своими клаустрофобией, шрамом на шее и свитером с чужого плеча. Он сказал мне однажды, что больше всего не любит

(отца)

оставаться в одиночестве. Это означает, что он боится быть в одиночестве. Но иногда он убегает и бродит где-то совсем один…

(один, пока однажды не встречает Отума)

Он объяснял, что убегает потому, что ему невыносимо находиться дома. Когда он был маленьким, а его мать еще не сбежала, она запирала его в комнате, чтобы он не ползал под ногами, мешая ругаться с его отцом. Слушая крики и глухие удары за стенкой, Миико сидел на грязном полу и играл в свои переломанные игрушки. Иногда его забывали выпустить.

Когда Миико было пять лет, он сломал руку, выбираясь через окно из своей комнаты на втором этаже. Он сорвался и плашмя упал во двор. При каждой попытке подняться в голове у него «мигало черным» (обычное для Миико словосочетание), поэтому он предпочел какое-то время просто полежать. Когда я спросил, какая дурь заставила его лезть в окно, он ответил одним словом:

– Ссать.

Ему таки привили некоторые правила приличия, и он усвоил, что в комнате на ковер этого делать нельзя, как бы ни приспичило. Попытки сквозь запертую дверь выкричать себе право на посещение туалета ни к чему не привели, поскольку оба родителя предавались очередному скандалу с полной самоотдачей.

К тому моменту, как моя мать увидела его, выйдя из дома с намереньем приобрести пакет молока и буханку хлеба, Миико уже решил свою проблему – лежа, не двигаясь. Хорошо, что во дворе не было ковра…

Загулы Миико начались спустя несколько лет после побега его матери. Из них Миико возвращался истощавший и невероятно грязный – с наивным убеждением, что под грязью не видно желтых, почти рассосавшихся за период его шатаний синяков.

Очередной его побег едва начался, когда я наткнулся на Миико на пустыре. Я нечасто приходил на место, где сквозь мои болезненные воспоминания все виделось мне как в красном мареве. Но в тот день меня одолело иррациональное ощущение, что моя сестра спустя все эти годы все еще витает над пустырем, и даже если в физическом смысле она навсегда потеряна, я могу соприкоснуться с ее духом.

Миико не обрадовался мне, но остался сидеть, где сидел – на бетонном блоке, из которого торчали ржавые металлические петли. Подошвой раздолбанной кроссовки он катал камень, что сопровождалось скребущими звуками – камень терся об осколки стекла, усеивающие практически каждый клочок земли на пустыре.

– Осень. Жопу на бетоне отморозишь, – предупредил я назидательным тоном и сел рядом.

У Миико на лице был сплошной синяк, и я сказал:

– Да плевать уже, я все вижу.

И тогда Миико заплакал.

Глупо было расспрашивать, бессмысленно пытаться успокоить, и я молча сидел на расстоянии трех ладоней от него, вцепившись в ржавую петлю. Холод металла пробирался под кожу, чтобы остаться там и после, когда я уже побреду прочь с пустыря, так же как в Миико останется его незаживающая душевная рана. Каким естественным и привычным все выглядело в сером свете, сочащемся с тусклого неба… что для кого-то ужасный день, для другого лишь один из череды мутных будней.

Сидящий вот так, сжав коленки, хрупкий Миико с его нестрижеными кудряшками походил на девчонку. Удивительно, но даже сейчас можно было заметить, какой он на самом деле красивый. «Быть таким хорошеньким неприлично для мальчика», – однажды заявила ему незнакомая тетка на улице, озвучив, я думаю, ту причину, по которой отец с особым удовольствием разбивал ему лицо снова и снова.