Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— Не знаю. Вероятно, явлюсь в свой полк. А это… — он сделал неопределенный жест. — Придется передать кому-нибудь другому.

— Вы сохраните клинику за собой. Во время войны нужны госпитали. Вас оставят в Париже.

— Я не хочу здесь оставаться.

Равик осмотрел комнату.

— Сегодня вы видите меня в клинике последний раз. Мне кажется, все здесь идет нормально. Операция матки прошла благополучно; больной с желчным пузырем выздоравливает; рак неизлечим, делать вторичную операцию бессмысленно. Это все.

— Что вы хотите сказать? — устало спросил Вебер. — Почему это мы с вами видимся сегодня в последний раз?

— Как только будет объявлена война, нас всех интернируют. — Вебер пытался что-то возразить, но Равик продолжал: — Не будем спорить. Это неизбежно.

Вебер уселся в кресло.

— Я ничего больше не понимаю. Все возможно. Может, наши вообще не станут драться. Просто возьмут и отдадут страну. Никто ничего не знает.

Равик встал.

— Если меня не задержат до вечера, зайду часов около восьми.

— Заходите.

Равик вышел. В приемной он увидел актера. Равик совсем позабыл о нем. Актер вскочил на ноги.

— Что с ней?

— Умерла.

Актер окаменел.

— Умерла?!

Трагически взмахнув рукой, он схватился за сердце и зашатался. Жалкий комедиант, подумал Равик. Вероятно, играл что-либо подобное на сцене, и теперь, когда это случилось с ним в жизни, впал в заученную роль. А может быть, переживает искренне, но по профессиональной привычке не может обойтись без дурацких театральных жестов.

— Можно мне на нее посмотреть?

— Зачем?

— Я должен увидеть ее еще раз! — Актер прижал руки к груди. В руках он держал светло-коричневую шляпу с шелковой лентой. — Поймите же! Я должен…

В глазах у него стояли слезы.

— Послушайте, — нетерпеливо сказал Равик. — Убирайтесь-ка отсюда! Эта женщина умерла, и ничего тут не изменишь. В своих переживаниях разберетесь сами. Идите ко всем чертям! Вас приговорят к году тюрьмы или патетически оправдают — какая разница? Пройдет несколько лет, и вы будете хвастать этой историей, набивать себе цену в глазах других женщин, домогаясь их милостей… Вон отсюда, идиот!

Он подтолкнул актера к двери. Тот слабо сопротивлялся. Стоя в дверях, актер обернулся:

— Бесчувственная скотина! Паршивый бош!

На улицах было полно народу. Сбившись в кучки, люди жадно следили за быстро бегущими буквами световых газет. Равик поехал в Люксембургский сад. До ареста хотелось побыть несколько часов наедине с собой.

В саду было пусто. Первое дыхание осени уже коснулось деревьев, но это напоминало не увядание, а пору зрелости. Свет был словно соткан из золота и синевы — прощальный шелковый флаг лета.

Равик долго сидел в саду. Он смотрел, как меняется освещение, как удлиняются тени. Он знал — это его последние часы на свободе. Если объявят войну, хозяйка «Энтернасьоналя» не сможет больше укрывать эмигрантов. Он вспомнил о приглашении Роланды. Теперь и Роланда ему не поможет. Никто не поможет. Попытаешься бежать — арестуют как шпиона.

Он просидел так до вечера, не чувствуя ни грусти, ни сожаления. В памяти всплывали лица. Лица и годы. И наконец — это последнее, застывшее лицо.

В семь часов Равик поднялся. Он знал, что, уходя из темнеющего парка, он покидает последний уголок мирной жизни. Тут же на улице он купил экстренный выпуск газеты. Война была уже объявлена. Он зашел в бистро — там не было радио. Потом направился в клинику. Вебер встретил его.

— Не сделаете ли еще одно кесарево сечение? Больную только что доставили.

— Охотно.

Равик пошел переодеться. В коридоре он столкнулся с Эжени. Увидев его, она очень удивилась.

— Вероятно, вы меня уже не ждали? — спросил он.

— Нет, не ждала, — сказала она и как-то странно посмотрела на него. Затем торопливо пошла дальше.