Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— Я не могу… мои руки… никогда уже не смогут обнять тебя…

Она пыталась поднять руки и не смогла.

— Ты в моих объятиях, — сказал он. — И я в твоих.

На мгновение Жоан перестала дышать. Ее глаза словно совсем затенились. Она их открыла. Огромные зрачки. Равик не знал, видит ли она его.

— Ti amo,[28] — произнесла она.

Жоан сказала это на языке своего детства. Она слишком устала, чтобы говорить на другом. Равик взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем оборвалось.

— Ты вернула мне жизнь, Жоан, — сказал он, глядя в ее неподвижные глаза. — Ты вернула мне жизнь. Я был мертв, как камень. Ты пришла — и я снова ожил.

— Mi ami?[29]

Так спрашивает изнемогающий от усталости ребенок, когда его укладывают спать.

— Жоан, — сказал Равик. — Любовь — не то слово. Оно слишком мало говорит. Оно — лишь капля в реке, листок на дереве. Все это гораздо больше…

— Sono stata… sempre con te…[30]

Равик держал ее руки, уже не чувствовавшие его рук.

— Ты всегда была со мной, — сказал он, не заметив, что вдруг заговорил по-немецки. — Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным… Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить.

Обычно они объяснялись на взятом взаймы языке. Теперь впервые, сами того не сознавая, они говорили каждый на своем. Словно пала преграда, и они понимали друг друга лучше, чем когда бы то ни было…

— Baciami.[31]

Он поцеловал горячие, сухие губы.

— Ты всегда была со мной, Жоан… всегда…

— Sono stata… perdita… senza di te.[32]

— Неправда, это я без тебя был совсем погибшим человеком. В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого.

Несколько минут она лежала безмолвно и неподвижно. Равик также сидел молча. Ее руки и ноги застыли, все в ней омертвело, жили одни лишь глаза и губы; она еще дышала, но он знал, что дыхательные мышцы постепенно захватываются параличом; она почти не могла говорить и уже задыхалась, скрежетала зубами, лицо исказилось. Она боролась. Шею свело судорогой. Жоан силилась еще что-то сказать, ее губы дрожали. Хрипение, глубокое, страшное хрипение, и наконец крик:

— Помоги!.. Помоги!.. Сейчас!..

Шприц был приготовлен заранее. Равик быстро взял его и ввел иглу под кожу… Он не хотел, чтобы она медленно и мучительно умирала от удушья. Не хотел, чтобы она бессмысленно страдала. Ее ожидало лишь одно: боль. Ничего, кроме боли. Может быть, на долгие часы…

Ее веки затрепетали. Затем она успокоилась. Губы сомкнулись. Дыхание остановилось. Равик раздвинул портьеры и поднял штору. Затем снова подошел к кровати. Застывшее лицо Жоан было совсем чужим.

Он закрыл дверь и прошел в приемную. За столом сидела Эжени. Она разбирала папку с историями болезней.

— Пациент из двенадцатой палаты умер, — сказал он.

Эжени кивнула, не поднимая глаз.

— Доктор Вебер у себя?

— Кажется, да.

Равик вышел в коридор. Несколько дверей стояли открытыми. Он направился к кабинету Вебера.

— Номер двенадцатый умер, Вебер. Можете известить полицию.

Вебер даже не взглянул на него.

— Теперь полиции не до того.

— То есть?

Вебер указал на экстренный выпуск «Матэн».

Немецкие войска вторглись в Польшу.

— Война будет объявлена еще сегодня. У меня сведения из министерства.

Равик положил газету на стол.

— Вот как все обернулось, Вебер…

— Да. Это конец. Бедная Франция!..

Равик сидел и молчал, ощущая вокруг себя какую-то странную пустоту.

— Это больше, чем Франция, Вебер, — сказал он наконец.

Вебер в упор посмотрел на него.

— Для меня — Франция. Разве этого мало?

Равик не ответил.

— Что вы намерены делать? — спросил он после паузы.