За ширмой - Василиса Савицкая (2016)

– Ну, наверное, – промяукал он в ответ, не глядя на меня.

– Нет, вы устойчиво не знаете, что такое одиночество. Вы даже не можете представить, как это страшно, когда вы вроде в окружении людей, но в тоже время вы сами. Вам некому позвонить, чтобы сказать, как вам плохо, вам не к кому поехать, чтобы выпить вместе вина. Вам даже не с кем посмеяться. Вы не знаете, что такое одиночество. Я просто уверена в этом.

Он, так же не глядя на меня, встал, прошел взад-вперед и опять сел только чуть поодаль, как будто боясь заразиться странной болезнью под названием «одиночество».

В зале воцарилась тишина. Я смотрела, молча перед собой перебирая мысли в голове, а он, виляя хвостом, все так же поглядывал в сторону.

– Нет, – наконец произнес он. – Я устойчиво не согласен с вами. Вы не одиноки. Ну, во-первых, у вас есть я. А во-вторых, вы всегда можете кому-то позвонить и даже более того – поехать выпить чашку кофе, поболтать и съездить на концерт, например. В противном случае тогда все люди являются одинокими.

Я перевела взгляд на его виляющий хвост. Он подергивался из стороны в сторону, практически не двигаясь.

– Ну, человечество одиноко, несмотря на многочисленность. Мы сами рождаемся и сами умираем. Вот вы считаете меня не одинокой? А почему же тогда я так устойчиво это ощущаю? И почему же я постоянно чувствую уныние и пустоту. А еще самое страшное то, что на глаза постоянно наворачиваются слезы. Причем все время. Вот я иду по улице, и вроде солнце, люди, я улыбаюсь. И все замечательно. А потом раз – и слезы тут как тут, и я ничего не могу с ними сделать. А ведь люди и солнце – они-то настоящие, а вот моя улыбка она искусственная. Знаете, как тяжело носить на себе искусственную улыбку? Это как сапоги из дешевого кожзама. Это так неудобно и так раздражает!.. Но улыбка не так раздражает, как сапоги, она скорее тяготит. С ней просто тяжело. Ты постоянно о ней думаешь. Ведь естественная улыбка – она легкая, не ощутимая, а эта тяжелая. Да, очень тяжелая.

Он все-таки перевел с хвоста глаза на меня, и я поняла, что мои слова были ему непонятны. Он долго смотрел куда-то поверх моей головы, потом скользнул по лицу и опять сосредоточился на хвосте. В этот момент я еще более остро поняла, что одиночество было моим приговором.

Когда я была совсем маленькой и была в животе у своей мамы, там вверху на небесах распределяли людям роли. Кто-то должен был быть политиком, кого-то наделяли творческим складом ума, кто-то должен был быть очень веселым оптимистом, и не важно, какую должность он при этой веселости занимал по жизни. И вот когда все роли были распределены, остался маленький конверт или сверток, а может, просто пункт в перечне качеств, и это было одиночество. Это слово не сочеталось ни с характером, ни с должностью. Так же оно не наделяло людей никакими характеристиками, но его нужно было куда-то деть, так как оставлять его было нельзя. И вот этот конверт или сверток или еще что-то долго лежал, не зная применения. И он мозолил глаза всем тем ангелам, которые должны были его кому-то присвоить и которые не могли в силу своей доброты это сделать. Ведь они хорошо понимали, на что обрекают обладателя этого бонуса. Но деваться было некуда.

***

Внизу живота появилась режущая боль.

– Ой, – тихо сказала мама. – Что это?

– Это вестники, не переживай. Тебе еще два месяца гулять, так что иди спать.

Но «ой» повторилось еще раз и еще. И, судя по всему, это были не вестники. Маму скрутило так, что акушерка еле запихнула ее на каталку и доволокла в операционную. В больнице была ночь, врачи дремали по своим коморкам в надежде на то, что роды ни у кого сегодня не начнутся. Но моей маме пришлось нарушить их планы и здорово их разочаровать.