Книга воспоминаний - Петер Надаш

Признаться, я очень далек от праздного философствования и всякого прочего мудрствования и обо все этом упоминаю лишь для того, чтобы дать хотя бы примерное представление о том неподвластном мне состоянии возбуждения, которое я ощущал, оказавшись в весьма щекотливом, одновременно казавшемся совершенно новым и смертельно мне опостылевшем положении; а оказался я в нем, когда на исходе второго месяца моего пребывания в Хайлигендамме, стоя у роскошного белого письменного стола в своей комнате, о да, это не ошибка, по своему утреннему обыкновению, не умывшись и не побрившись, лишь набросив на себя халат, я стоял у стола в ожидании жуткого приговора судьбы! на сей раз я стоял под влажно блестящим, любопытным и пристально строгим взором полицейского сыщика в офицерском чине, который вынудил меня вскрыть и начать читать письмо от моей невесты, и даже если бы ситуация была не столь разительно непривычной, даже если бы за мной не следил повелительный и весьма искушенный в криминальных деяниях взгляд, то уже само начало письма одурманило бы меня; тем более оно одурманило меня в данном случае, когда я и без того находился в состоянии, близком к обмороку.

Мой дорогой, мой милый, единственный, писала моя невеста, прибегая к словам, которых она никогда не использовала до сих пор, и от жгучих пощечин этого необычного обращения, а также от страшных воспоминаний, голова моя закружилась, и моего самообладания хватило только на то, чтобы не впасть в столбняк; когда же я пробежал глазами все письмо, то тело мое под халатом покрылось жарким потом, дрожащей рукой я сунул письмо обратно в конверт и, как человек, теряющий равновесие, ухватился за спинку кресла, хотя на самом-то деле мне просто хотелось бежать.

Бежать, как можно дальше отсюда, бежать от хаоса собственной жизни! но, увы, это было нереально уже из-за присутствия необычного посетителя, не говоря уж о том, что человек не способен удовлетворить животное желание спастись бегством, ибо от собственного душевного хаоса бежать ему попросту некуда.

Причина же, по которой этот солидный служитель закона стоял сейчас в раскрытой двери террасы и по которой я с совершенно излишней готовностью подчинился его нескромному пожеланию, чтобы только что полученное письмо было вскрыто при нем, заключалась в том, что утром сего же дня коридорный по имени Ганс Баадер единственным взмахом бритвы перерезал горло тому молодому шведскому господину, с которым наутро после приезда сюда я имел счастье познакомиться за общим столом в совершенно невероятных обстоятельствах, почти в тот момент, когда умер граф Штольберг; но теперь он лежал с перерезанным горлом в луже запекшейся крови на полу соседнего апартамента, а прибывшие на место происшествия сыщики из Бад-Доберана, после того как извлекли из темного закутка угольного подвала явно помешавшегося от собственного поступка и истерически кричащего убийцу, за каких-нибудь полчаса пролили свет на интимную связь, которая сложились между Юлленборгом и мной с фрейлейн Штольберг, а также на особую привязанность нас обоих к этому самому коридорному; так что своей любезностью и не лишенной определенной надменности предупредительностью я намеревался развеять все подозрения в том, что к этой грязной, закончившейся убийством истории я имею какое-либо отношение.

Я благодарил судьбу и свою несговорчивость за то, что не фигурировал на тех поразительной красоты фотографиях, на которых несчастный Юлленборг запечатлел полураздетую молодую графиню и совершенно обнаженного коридорного, а фотографии эти, возможно, именно в данный момент оказались уже в руках полицейских, досматривающих вещи убитого; между тем мой несчастный молодой друг горячо, иногда даже со слезами умолял меня, говоря, что ему нужны трое, что рядом с неотесанным крепким телом слуги не хватает моей готически стройной хрупкости, или, как он еще выражался, «между двумя крайними полюсами здоровья должна быть представлена изумительная красота болезни».