Книга воспоминаний - Петер Надаш

Фотография эта, возможно, могла показаться отвратительным, до смешного претенциозным, едва ли достойным упоминания образчиком судорожно мечтательных дилетантских усилий, которые в стремлении к безупречно уравновешенным пропорциям пытаются уничтожить именно те, полагаемые несовершенными, неправильными и постыдными, человеческие особенности, каковые являются неотъемлемыми и естественными частями любого и всякого человеческого совершенства, но только на фотографии этой, что можно поставить в заслугу ее создателю, барышня, загнув внутрь здоровые пальцы, держала перед лицом свое ужасное сросшееся копытце, поднимала к глазам эту страшную аномалию и как будто даже не ощущала теплой близости раздвинутых чресел слуги, о небо, каким ароматным теплом веяло от его чресел! и своей беспощадной улыбкой она улыбалась только этой, завершающейся жутким ногтем части тела, да, да, беспощадной улыбкой! отчего вся картина в целом, с ее вычурными, хитроумно просчитанными пропорциями и коварно замаскированной чувственностью, превращалась в дьявольскую пародию, но высмеивающую своим мефистофелевским смехом вовсе не этих двух человек, а того, кто подглядывал за ними в замочную скважину, меня, тебя и любого, кто смотрел на снимок, или даже того, кто его изготовил! ведь речь шла о том, что можно с улыбкой принять собственное уродство, что непреложную беспощадность фактов следует принимать с улыбкой, это и есть невинность, а все остальное – лишь декорации, завитушки, орнамент, изыски вкуса и стиля эпохи, притворство, и от этой улыбки, адресованной аномалии, дьявольски пародийным казался лавровый венок на голове коридорного, пародийным казалось то напряженное безразличие, с которым выглядывал он из складок дурацкой драпировки, и пародийной казалась та грубая чувственность, которая, несмотря на всю их намеренную отчужденность, нежелание смотреть друг на друга и неизбежное одиночество, все же связывала их, и в конечном счете, не оставляя нам никаких иллюзий, грубо поданная красота их тел производила довольно жалкое впечатление.

Я мог бы краснеть еще очень долго, если бы инспектор из лукавого сострадания, или, может, таков был профессиональный расчет, не вытирал слишком долго слезящиеся глаза; намотав носовой платок на кончик мизинца, он аккуратными отрывистыми движениями вычищал уголки глаз, зная, что при постоянном слезотечении там скапливаются желтоватые выделения, но в его копотливости было явно скрыто притворство, он, казалось, умышленно не пользоваться своим преимуществом, возникшим в результате моего замешательства, больше того, он как бы хотел дать мне возможность прийти в себя, словно бы говоря, только не надо спешить, времени у нас на все предостаточно, и если не теперь, так в другой раз, а может, и прямо сейчас я все равно расскажу ему то, что я должен ему рассказать, но его это не особо и волнует, и в этом смысле его тактичность на самом деле была достаточно беспощадным способом взвинтить мне нервы.

И расчет его оправдался, ибо в тот самый момент, когда я был вне себя от радости, что все-таки подавил в себе внешние признаки смятения, меня словно подменили, я перестал контролировать себя, потерял ориентиры и оказался у той черты, к которой он и хотел меня подвести; ну ладно, подумал я вдруг, я все расскажу ему, лишь бы только покончить с этим.

Мне казалось, что рассказать обо всем не так трудно, хотя история была далеко не простой: один из четверых участников эротических развлечений захотел выйти из игры, а другой стал его шантажировать теми скандальными фотографиями, где он был запечатлен вдвоем с девушкой, и нужно было только найти первое подходящее слово, сложить первую фразу, которая объясняла бы всю историю, и тогда бы я все ему рассказал.

К счастью, в этот момент в дверь постучали, и я вздрогнул, однако не оттого, что услышал три этих тихих стука, а оттого, что стук этот отрезвил меня.