Книга воспоминаний - Петер Надаш

Разумеется – и к великому счастью, – обо всем этом я думал не тогда, когда Тея, обняв меня за шею, помешала мне выйти из своей машины, я думаю об этом сейчас, думаю на бумаге, что само по себе довольно противоестественная форма мышления, а тогда я ни о чем подобном не думал, ведь когда человеку около тридцати, ему нет особой нужды размышлять, чтобы иметь примерное представление, как работают его органы, он по опыту знает, что принципы действия механизма почти совпадают с его порывами, а с другой стороны, тот же опыт остерегает его от необдуманных и неконтролируемых поступков даже тогда, когда он с готовностью полагается на свои инстинкты, а не на разум; он исходит, следовательно, из опыта, пытается уловить в памяти какие-то связи и аналогии, что тоже в конечном счете мышление, так что я не могу утверждать, что в этот момент я не думал вообще.

Как бы то ни было, балансируя между инстинктивной расслабленностью и самоконтролем, я решил, что я этого хочу.

Вернее, я уступил той силе, тому странному тяготению, что в такие моменты влечет и подталкивает нашу голову к голове другого, и мы, как бы добровольно отказываясь от привычных, служащих нам опорой способностей видеть, дышать, трезво взвешивать вещи, хотим провалиться куда-то, чему-то отдаться, довериться, и прежде всего не спрашивать себя зачем, тогда как в большинстве случаев именно этот вопрос был бы самым резонным.

Перед нами полуоткрытый рот, словно вопрос, задаваемый нам другим телом, и наш рот так же приоткрыт для ответа другому телу, а когда оба рта встречаются, то наш собственный рот опять обретает дыхание, к нам возвращается зрение, мы вбираем в легкие воздух через губы другого и в этом дыхании ощущаем уже досягаемость обращенного к нам другого тела, почти различаем его внутреннее пространство и отвечаем ему тем же образом, создавая в себе некую пустоту, полость, которую можно и нужно заполнить, и больше уже не ощущаем падения, потому что, наткнувшись губами на край распахнутого навстречу пространства, мы осязаем жаркую и прохладную, мягкую и упругую сладостную материю, настолько многообразную и ощущаемую одновременно тысячью разных способов, что наш вечно жаждущий деятельности разум замирает в недоумении.

В этом самом стремлении к деятельности мы сблизились ртами так иссушенно и яростно, так жадно и горячо, как будто за долю секунды хотели как можно скорее возместить все лукаво растраченное время, заполнить зияющие за нами лакуны проведенных порознь часов и дней, одолеть кружные пути колебаний меж взаимным влечением и отталкиванием, забыть неожиданные заминки, предотвратить разлуку, и в то же время казалось, что этот сухой и поспешный жар придал смысл былым отступлениям, словно мы постоянно должны были уворачиваться друг от друга, чтобы теперь, когда обязательное притворство и фальшь оставлены позади, жар был настоящим жаром, а сухость – взаимной иссушенностью, пустыней, где жажду можно утолить только через уста другого, и чтобы, когда губы уже почувствовали друг друга, их встреча могла сделать новый поворот, к нежности, мягкости и неспешности, к тому, чтобы ощутить все, до самой мельчайшей трещинки иссушивших нас мук, растворить остроту ощущений в радости обретения и в радости этой излить друг в друга слюну вожделения.

Мы протолкнули ее языками и пили из уст друг друга необходимую губам влагу.

Что сопровождалось невольными жестами: ласками и объятьями.

Обеими руками обхватив мой затылок, она – и куда только подевалась ее насмешливость! – казалось, хотела вобрать в себя, проглотить целиком мою голову, а я, запустив руки под расстегнутое пальто, обхватил ее и притиснул к себе, и движение это было все еще рефлекторной уловкой ума; положением рук и силой судорожных объятий, этой чрезмерностью и упорством мы как бы хотели избежать неприятного ощущения замкнутости наших тел, и, как это бывает, затрачиваемые усилия лишь яснее давали понять, чего, собственно, мы должны избежать.