На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— А как же иначе? В России три силы: земцы, горожане, интеллигенция: все три у нас. Правительство до сих пор было безумным: оно играло в поддавки. Но в разгоне Совета, в отправке в Москву карательной экспедиции оно уже начинает проявлять твердую руку и здравый смысл. Следующим шагом должно быть — я подчеркиваю должно — другого выхода для правительства нет — соглашение с нами. Конституционное министерство. Мы к нему идем полным ходом. Единственное средство закрепить победу над... низами, выплеснувшимися из предуказанных им берегов.

В дверь осторожно просунулось бритое лицо:

— Лидия Борисовна, мы начинаем.

Профессор и Щекотов торопливо поднялись. Поэт застылыми глазами упорно смотрел на черную родинку на груди Яворской, ниже плеча.

— Идемте. А вы?

Щекотов глянул на меня вопросительно и враждебно.

— Я не смотрю спектакля.

— А... — протянул он. — В таком случае — до свидания.

В посадке головы, в движении торса безусловно появилось что-то министерское. Неужели эти господа действительно «на пороге»?

Яворская проводила его глазами: он вышел с профессором и Астором.

— Что ж, дорогой мой? Ничего хорошего? Отчего вы не смотрите «Пипу»?

— Я выезжаю сегодня в Москву, со скорым.

— Разве поезда ходят? — равнодушно говорит Лидия Борисовна, оттягивая оборку корсажа вниз: грудь широко открыта, но надо — еще больше.

— Ходят. Я к вам за динамитом.

— Вот кстати! — оживляется она. — Вы — милый! Признаться, он мне изрядно надоел. От него воняет аптекой, неистово. Никакими духами не затушить. — Она улыбается и протягивает руку. — Я представлю вашей — как она называется — организации счет на перерасход духов в этом месяце.

Я отыскал уже за ширмой, в углу лубяную картонку.

— Как вы ее сюда перетащили?

— Попросила Карякина: он здоровый — эдакий Скалозуб. Подвернулся как раз, когда надо было перебираться... Я меняю у себя в уборной кретон: тот, розовый, стал совершенно невозможным. Говорю: тащи, но осторожно. «А что тут?» Я говорю: динамит. Он не верит, хохочет. Я так и думала, что он взорвется. Вот дурак!

Я подхватываю осторожно картонку под тройной, туго переплетенный ремень.

— В самом деле едете в Москву? На баррикады? Вы расскажете, когда вернетесь?

Она встает, улыбаясь густым кармином накрашенных тонких губ, и откидывает привычной позой гибкую, длинную фигуру с тяжелым торсом.

Смелее защищайте вашу кровь,

Их кровь без страха проливайте, рыцарь,

И эту белоснежную парчу, о рыцарь мой,

назад мне возвратите

Не иначе — как пурпурной.

Потемнев, она резко обрывает:

— Вы не подаете реплики?

Мы молчим. Потом она быстро подходит, берет мою голову двумя напудренными, надушенными руками и крепко целует меня в лоб.

— Простите меня. Я сделала дикую безвкусицу. Мы увидимся, по приезде? Да?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На вокзале много народа, но от’езжающих мало. Дружинников — четверо: они проволокли динамит в служебное купе. Едут отдельно от меня. Все четверо — такие спокойные и сильные, что почти поверилось в успех. Но только двое из них — подрывники: во время войны служили саперами. Больше не нашлось; на такую ферму, как на Волховском мосту, двух мало: ведь затягивать работу нельзя, надо быстро. Но от моей помощи они отказываются наотрез: третьим — много не ускоришь, а пройти труднее; они, николаевские, тамошние, пройдут без приметы, а чужой человек сразу ударит кому не нужно в глаза. Воинские составы еще на запасных путях, посадки не было: поспеем.

Явку московскую дали мне поздно. Даша привезла на вокзал, к самому поезду. И всего одну: а если она, к моему приезду, провалится?

Даша сегодня в шляпке; непохожа на самое себя. Мы сидим, до отхода, в купе: вагон — почти пустой, как и весь, вообще, поезд.