На крови - Сергей Мстиславский (1928)

Уборная ее — совсем особняком, из левой кулисы, по винтовой лестнице, вверх; остальные уборные — внизу, под сценой. В конспиративном отношении это чудесно. Динамит мы свезли к ней в лубочной длинной картонке: как платья носят портнихи.

Я приехал в антракт. Шло «А Пипа все пляшет». Пройдя на сцену, где, постукивая молотками, торопливо сменяли декорации плотники, я поднялся по знакомым ступеням, к закрытой двери.

Снизу окликнул басистый, много раз слышанный голос:

— Вы куда?

Голос — много раз слышанный, но под густым гримом не узнать лица, не узнать фигуры в коротких бархатных штанах, в итальянской распашонке-куртке.

— К Лидии Борисовне.

— Фьють, — свистнул итальянец. — Вы не в курсе. Уборная — в ремонте. Лидия Борисовна принимает — я разумею: переодевается — внизу; там ее временная лоджия. Вниз пожалуйте, в подполье.

Ремонт! Что сталось с нашим динамитом?

— Пожалуйте, провожу, — подвертывается из-за треплющегося полотнища боковой кулисы костюмер. — На низу бывать не изволили?

По узенькому, пятнистому — пятнами опавшей штукатурки — коридору, мимо узеньких, некрашенных, маленьких дверей. Стучим у одной, в самом конце.

— Войдите.

Лидия Борисовна за белым столом, перед зеркалом, поправляет карандашом глаза. Она не оборачивается. Я кланяюсь в зеркало.

По стенкам, на стульях — один из «всегдашних» профессоров, поэт с мудреной, гостиницу напоминающей, фамилией и... Щекотов. Его нехватало!.. Он кланяется, на этот раз холодно.

На лбу Лидии Борисовны вспухает «политическая» морщинка.

— Вы... Ну, что ж, муза истории поворачивает страницу?..

— Дрожащими пальцами...

— Как?

Я оборачиваюсь на подхрипывающий профессорский басок. Он строго смотрит сквозь очки.

— Почему, собственно, дрожащими?

— Она боится, что ее... ударят по пальцам.

Яворская взблеснула глазами.

— Вы, в самом деле, так думаете? Вот милый. А я уже боялась, что опять станет скучно... Астор...

Поэт наклонил голову.

— ...читал сейчас после долгого, долгого перерыва новый сонет... Венок на могилу революции... Он опять вернулся к сонетам после нескольких месяцев молчания.

— Что удивительного! — качнул бородою профессор. — За эти месяцы мы все разучились мыслить.

— В дни революции?

— Рев оголтелой толпы! Вонючий охлос, стучащий грязным кулаком по столу мыслителя. Это — революция? Бессмысленный бунт рабов! Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь — четыре месяца загнанной в самые глубины подсознания — мысли...

Яворская улыбнулась лукаво.

— Месяц назад вы говорили иначе.

Профессор покорно наклонил плешь.

— Что вы хотите? Власть террора. Этот совет троглодитов с небритыми подбородками, револьвером в кармане и свистом, останавливающим поезда и заводы... Вместо политики — свист: этим все сказано. Слава богу, это осталось уже позади, на перевернутой странице.

Астор заложил руку мечтательным жестом за отворот застегнутого длинного сюртука с орхидеей в петлице:

Спекшейся кровью знамен

Пятнаются шири проспектов.

— Кошмар... Отчего другие революции были так красивы... Площадь Ла-Рокетт... гильотина... Дантон... и этот изящный, тонкий, гибкий и смертельный, как толедская шпага, как стилет чеканки Бенвенутто Челлини — Сен-Жюст!

— Вековая культура! — авторитетно отозвался профессор. — У нас виселица и топор. Мы должны были пройти через этот бунт, как наследие прошлого мрака, чтобы выйти... — он улыбнулся Щекотову. Тот засмеялся в свою очередь.

— Да, выйти — на простор! В сущности, мы должны бы быть благодарны троглодитам: они проложили дорогу нам — подлинным общественным силам. Поле теперь за нами.

— Вы полагаете?

Щекотов посмотрел на меня, поджав губы.