На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Оливье!

В самом деле: событие — небывалое. На эстраде, блестя бриллиантами запонок на белоснежном пластроне рубашки, в безукоризненном фраке, с пробритыми до синевы щеками, округлый, гладкий, сияющий улыбкой, — сам содержатель «Аквариума», monsieur, monsieur Оливье.

Он кивал во все стороны напомаженной головой и делал какие-то таинственные знаки за кулисы.

— Ivan Pavloff!

Иван Павлович выступил. За ним — Марион, Минна, негритянское трио... Пестрой лентой потянулся цыганский хор.

Номер-монстр? Вся труппа сразу?

Акробаты, шансонетки, шпагоглотатель, человек-змея... Эстрада заполнилась... Оливье улыбался. Иван Павлович выступил вперед и жестом конферансье протянул руку.

Гудение в зале слегло. Шагнув к самой рампе, Иван Павлович изящно склонился и вынул из кармана фрака печатный листок.

— «Божиею милостью, мы, Николай вторый, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский...»

— Манифест?

Зал застыл. Голос Ивана Павловича дрожал, наливаясь слезой, от слога к слогу...

— «Смуты и волнения в столицах... великой и тяжкой скорбью преисполняют сердце наше... Великий обет царского служения...»

— Встать! — крикнул, подымаясь навытяжку, кирасир. Стулья простучали торопливо. И опять тихо.

— «Признали мы необходимым... даровать населению незыблемые основы гражданской свободы... личности... совести, слова, собраний и союзов...»

— Конституция!

— «Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы...»

— Конституция! — Шопот, неверящий, по залу — разросся гулом, криком... Задвигались стулья и столы...

— Гимн!

Дирижер, стоя, уже взносил палочку. Марион, поддернув привычным движением бедер топорщащиеся, качающиеся юбки, бросила первую картавую ноту:

— Боже, цар-ра...

— Храни... — вступили цыганские басы.

Зал очнулся окончательно.

— Кон-сти-ту-ция!

Земцы, краснолицые, чуть пошатываясь на растопыренных ногах, восторженно вторили басам. Рядом, уткнув голову в стол, между майонезом и оглоданным рябчиком, плакал, судорожно дергая плечами, высокий белокурый человек:

— Довелось... миллионы, миллионы...

Иван Павлович снова подступил к рампе.

— Я имею честь от имени monsieur Оливье...

— Parfaitement, — закивал француз и приложил руку к пластрону.

— ...и всех нас поздравить в лице вашем всю Россию с конституцией. И просить от имени всех нас выпить бокал шампанского за великое будущее нашей великой родины.

Портьера откинулась: вереница лакеев с подносами, уставленными бокалами, потянулась по проходам между столиками.

— Ура! — подняв руку, крикнул Иван Павлович.

— Ура! — отозвались эстрада и зал. — Гимн!

— Марсельезу!

Ого! Шляпки закивали. Кто-то вскочил на стул:

— Марсельезу!

К нему, толкая столики, мимо нас ринулся, придерживая эфес шашки, какой-то очень пьяный улан.

— Я тебе дам... Марсельезу!

Полковник ухватил улана за руку.

— Бросьте, ротмистр, в чем дело?

Улан качнулся, подернулся и стал прямо.

— Какая-то сволочь потребовала марсельезу...

— Ну, и чорт с ним! — благодушно сказал кирасир. — Пусть споют. Может быть, это что-нибудь веселенькое.

Ротмистр заморгал глазами. Но на том месте, откуда раздался «мятежный призыв», уже хлопотал вездесущий Иван Павлович. Оркестр играл, надрываясь, бравурный марш.

— Стакан вина? — кивнул кирасир. — Здоровье его величества!.. Подвоз теперь, знаете, возобновится. А то изволите видеть, ешь кор-ни-шон!

Белокурый все еще плакал.

Щекотов, с бокалом в руке, постучал вилкою о тарелку.

— Господа! Сто лет, как лучшие силы российской общественности изнемогают в тяжелой непосильной борьбе...

Я поспешно расплатился и пошел.

— Тише! — прошипел кто-то. Странное дело: Щекотова слушали.